Дневники

Керенский. Человек не очень большой, очень горячий, искренний двойным образом, т. е. даже когда «делает» свой огонь. Человек громадной, но чисто женской интуиции – интуиции мгновенья. Слабость его также вполне женская.

Его взметнуло вверх. И там ослепило, ибо и честолюбие у него необыкновенно женское, цепкое, упрямое, тщеславное, невыдержанное, неумное, даже не хитрое, – но тем оно безмернее. Он не видел, да и не умел видеть людей, только всех боялся, всем не доверял. И чем дальше, тем больше. Конечно, он говорил себе, что думает лишь о России и революции (я хочу быть беспристрастной и объективной сейчас). Конечно, не имел он ни силы, ни ума достаточно, чтобы перед собой сознаться во лжи. Увидеть эту страшную (здесь – страшную!) нитку личного, упрямого тщеславного честолюбия, которая в него была ввита. Он инстинктивно боялся всякого, в ком подозревал силу. И, слабый, подозревал ее во всех. Подумать только! Ведь он именно с этой стороны, за это ненавидел и боялся Чернова (как мне доказал Илья, – а вовсе не за негодяйство и циммервальдизм, к чему он относился потрясающе легкомысленно. Глупо). Подозрительность, недоверие, страх все больше кидали, швыряли, шатали Керенского, заставляли его делать бессмысленные и беспорядочные прыжки. Направо – налево. Туда – сюда. Нет-нет – да-да! И тревожное прислушиванье, без слов, – где же он сам? Где? Там же? Не падет ли? О нет, он должен победить всех!

Корнилов. Это – солдат. Больше ничего. И есть у него только одно: Россия. Все равно какая. Какая выйдет. Какой может быть. Лишь бы была. Этим прямым стержнем Корнилов начинается и кончается. Его дело война, когда война, и раз от войны Россия сейчас зависит, то он свое дело для России хочет сделать, и сделать как можно лучше. Кто мешает – враг.

Легко, пожалуй, назвать это узким. Во всяком случае это цельно, просто, прямо и сильно. И бывают моменты истории, когда лишь цельность и сила – праведны, когда нужна лишь действенность и лишь при известной узости действенна действенность.

Корнилов вовсе не был против Керенского, он не мечтал ни о каком диктаторстве, не думал как-нибудь полновластно править Россией (смешно упоминать об этом). Он хотел делать свое дело, считая, что оно нужно, и оно, действительно, было нужно. Он верил, что Керенский любит Россию так же, как он, Корнилов, что Керенский будет делать для нее свое дело, а Корнилов свое, и это – одно дело.

Но Корнилов перестал понимать Керенского и заподозрил его по отношению к России, когда Керенский заподозрил его по отношению к себе и стал вилять и прыгать.

С этого момента начинается борьба: у Корнилова с Керенским – за дело России, у Керенского с Корниловым – за дело свое, за свое положение и власть. У Корнилова все было прямо и узко, как прямая линия. У Керенского – сложно, фантастично, туманно, интересно, болезненно и полусознательно преступно.

Теперь третье лицо: Савинков. Умный, личник до само-божества (у него и ум благодаря его биографии криво развивался), безмерно честолюбивый, но это уже другое, чисто мужское, честолюбие. Вообще это только мужская натура, до такой степени, что в нем, для политика, чересчур много прямой гордости и мало интриганства. Людей видит, понимает, хотя может слепнуть (временно) к обожающим его или умно льстящим ему. Это, впрочем, ничему серьезно не вредило, ибо его снисходительность в подобных случаях все-таки не шла далеко, и все исчезало, чуть дело касалось дела. Какие бы у него ни были внутренние слабости и провалы, как ни велика его самоуверенность, – следует и должно признать в нем ту высокую меру силы и ума, которая делает его человеком очень замечательным. Я очень люблю его лично, но здесь желаю быть только объективной. Я ставлю вопрос: что перевесило бы, если б на одной чашке весов лежало его честолюбие, а на другой – Россия? Ставлю его для врагов Савинкова, которые очень желали бы ответить: о, конечно честолюбие! И не могут так ответить, ибо фактически и не было в данном случае двух чашек весов. Фактически: убеждения Савинкова, его честолюбие и служение России, и благо ее – оказались слитыми воедино.

Само ли так вышло, его ли это заслуга – не будем разбирать здесь. Но и враги Савинкова принуждены признать: у него не было внутреннего, слепого и низменного раздвоения Керенского.

Из трех главных действующих лиц это раздвоение, почти распадение личности, было у одного Керенского. История забросила его на слишком важное место, и потому раздвоение сыграло роковую роль. Оно послужило лишним толчком России к падению. Оно же, погубив Корнилова, погубив Савинкова, совершенно естественно погубило и самого Керенского.

Вот психологический ключ к августовской истории. Факты, положенные на эти ноты, разыгрываются стройной пьесой.

Звуки пьесы были вовремя подхвачены теми, кому она была нужна. И в первый раз со властью ворвался гаденький мотивчик «Мой милый Августин…» в «Марсельезу» (о, прозорливец Достоевский!). Ныне «Августин» победил в громовом хоре. «Марсельеза» умерла…