Дневники

Надо серьезно записать все, и сегодняшнее, и вчерашнее. Спокойно. Я могу. Ведь я после вчерашнего ночного томленья – кольца смертей – уже окостенела.

Нынче днем, усилиями политического Красного Креста, четырех министров (Карташёва, Коновалова, Третьякова и Смирнова) удалось от Герзони перевести в Кресты, в тюремную больницу. Когда солдаты явились за ними, красногвардейцы не пожелали их выпускать и сменяться. Пришлось выписать из Смольного, прямо от Ленина, два автомобиля и третий – грузовик с солдатами. Красногвардейцы покорились, но были недовольны. Мы, мол, так хорошо охраняли… Между тем шли серьезные слухи, что на сегодня готовился разгром лечебницы.

В Крестах нет красногвардейцев, там обыкновенная тюремная стража, старая.

Поместили их всех в одной палате, прибавив к ним еще Салтыкова (товарища министра). Мы следили по телефону за их выездом, путешествием и прибытием. Все пока благополучно. Главное – надо их «спрятать» на эти дни. Стараемся, чтоб и в газеты ничего не попало.

Шингарев был убит не наповал, два часа еще мучился, изуродованный. Кокошкину стреляли в рот, у него выбиты зубы. Обоих застигли спящими, в постелях. Электричество в ту ночь в больнице не горело. Все произошло при ручной лампочке.

Сегодня Ив. Ив., мечась и хлопоча, попал в гнездо «левых». Прямо в их Центральный комитет, в квартире

Натансона. Этот по жене родственник несчастного Коновалова, ну и хотели действовать через него. (Был там и Дима, но не выдержал, а Ив. Ив. долго сидел, дожидаясь Шрейдера.)

Натансон (я с ним встречалась в Париже), старец, лицом напоминающий Фета (у Фета ведь было пренеприятное еврейское лицо). Квартира тут, на Сергиевской, со двора, маленькие грязные комнаты. В одной – продавленный диван. Направо – комната, где заседает весь этот «левоэсеровский» Центральный комитет (попросту банда).

Натансон и повлек туда Манухина. Сидят: Прошьян, «Маруся – отравилась», все другие прелести.

– Вот, Маруся, – весело начал старец, – представляю тебе нашу знаменитость, новейшего ученого, доктора Манухина, который вылечил Горького…

Но Маруся немедленно и прямо заявила, что «не признает никаких знаменитостей»… Ив. Ив. извиняется, напоминает, что ведь не он себя «знаменитостью» рекомендовал. Маруся беспощадна, ей все равно, она «никого не признает и ничего, кроме политики». Сдержанно и вежливо удивлен Ив. Ив.: как, ни науку, ни искусство? «Красоту бытия? – ласково сетует Натансон. – Вот какая ты, Маруся, это твоя черта, ты ничего не признаешь. А вот будет у тебя опять неладно с верхушкой легкого – так доктор Манухин еще нам пригодится».

Беспощадна Маруся, знать ничего не хочет и прямо к Ив. Ив.: «А какие ваши политические убеждения?»

– Я здесь не для того, чтобы говорить о политике, – отрезал Ив. Ив., начиная злиться, и Натансон увел его в другую комнату.

Откровенничал, трусливо ахал: не миновать, ждем боя с правыми эсерами. У них «большие силы»…

А те беспомощны и смотрят, какие у этих «силы»!

Ведь вот: вчера поздно к нам пришел Илюша – ночевать. Собственная квартира небезопасна. Мы сидели наверху, у Ив. Ив., спустились вместе (соображали, не безопаснее ли ему у Ив. Ив., который с радостью предлагал. Но потом решили Ив. Ив-ча оставить про запас).

Илюша подробно рассказывал о заседании, о всем вчерашнем дне. Самого Илюшу, в зале, чуть не убил матрос, узнав в нем того Бунакова, который летом ездил в Балтийский флот. Матрос, уже обезумевший «большевик», с площадными ругательствами наставил на него винтовку.

Потом их, нескольких, чуть не повлекли к расстрелу, тоже матросы, – заступился сам Ленин.

Общий облик заседания очень сошелся с моими догадками издали. Главные мои опасения не оправдались: эсеры вели себя, в своей линии, очень выдержанно. Если линия эта не была дотянута, – то лишь благодаря предвиденному срыву, который натягивали большевики с левыми, уйдя после перерыва. Заседание продолжалось, но смято, скомканно, сбито, под вопли и угрозы караула – матросов – потушить электричество, вплоть до прямого «закрытия» собрания матросом Железняковым. До «манифеста» не дотянули-таки.

Илюша говорит следующее: «Благодаря этой смятости конца получилось положение не резко определенное. И мы завтра должны избрать одну из линий поведения. Или чисто волевую, т. е. не считаясь с разгоном, немедленно открыть заседание, где угодно, объявить манифест, или… взять позицию выжидательную, сделать подсчет сил… Я пришел посоветоваться. Ведь ответственность громадная. У нас настроение боевое, слишком боевое…»