Дневники

Пока для Горького большевики, при случае, были «мерзавцами» – выжидала и Мария Федоровна. Но это длилось недолго. И теперь – о, теперь она «коммунистка» душой и телом. В роль комиссарши, – министра всех театрально-художественных дел, – она «вошла», как прежде входила в роль на сцене, в других пьесах. Иногда художественная мера изменяет ей, и она сбивается на роль уже не министерши, а как будто императрицы (ей-богу, настоящая «Мария Федоровна» – восклицал кто-то в эстетическом восхищении). У нее два автомобиля, она ежедневно приезжает в свое министерство, в захваченный особняк на Литейном, – «к приему».

Приема ждут часами и артисты, и писатели, и художники. Она не торопится. Один раз, когда художник с большим именем, Добужинский, после долгого ожидания удостоился, наконец, впуска в министерский кабинет, он застал комиссаршу очень занятой… с сапожником. Она никак не могла растолковать этому противному сапожнику, какой ей хочется каблучок. И с чисто королевской, милой очаровательностью вскрикнула, увидев Добужинского: «Ах, вот и художник. Ну, нарисуйте же мне каблучок к моим ботинкам!»

Не знаю уж, воспользовался ли Добужинский «случаем» и попал или нет «в милость». Человек «придворной складки», конечно, воспользовался бы.

Теперь, вот в эти дни, у всех почему-то на устах одно слово: «переворот». У людей «того» лагеря, не нашего, – тоже. И спешат что-то «успеть до переворота». Спекулянты – реализовать ленинки, причастные к «властям» – как-то «заручиться» (это ходячий термин).

Спешит и Мария Федоровна Андреева. На днях Алексинский, зайдя по делу к Горькому, застал у М.Ф. совсем неожиданный «салон»: человек 15 самой белогвардейской породы. Говорят о перевороте, и комиссарша уже играет на этой сцене совсем другую роль: роль «урожденной Желябужской». Вот и «заручилась» на случай переворота. Как не защитят ее гости – «своего поля ягоду», урожденную Желябужскую?

Недаром, однако, были слухи, что прямолинейный Петерс, наш «беспощадный», в раже коммунистической «чистки» метил арестовать всю компанию: и комиссаршу, и Горького, и Гржебина, и Тихонова… Да широко махнул. В Киев услали.

Киев если не взят, то, кажется, будет взят. Понять вообще ничего нельзя. Псков большевики тогда же взяли – торжествовали довольно. Однако Зиновьев опять объявляет – мы, мол, накануне цинического выступления англичан…

Вы так боитесь, товарищ Зиновьев? Не слишком ли большие глаза у вашего страха? У моей надежды они гораздо меньше.

Атмосфера уверенности в перевороте, которую я недавно отметила, ее температура (говорю о чисто кожном ощущении) за последние дни и как будто тоже без всяких причин – сильно понизились. Какая это странная вещь!

Разбираясь, откуда она могла взяться, я вот какое предполагаю объяснение: вероятно, был, опять ставился, вопрос о вмешательстве. Реально так или иначе снова поднимался. И это передалось через воздух. Только это могло родить такую всеобщую надежду, ибо: все мы здесь, сверху донизу, до последнего мальчишки, знаем (и большевики тоже), что сейчас одно лишь так называемое «вмешательство» может быть толчком, изменяющим наше положение.

Вмешательство. «Вмешательство во внутренние дела России». Мы хохочем до слез – истерических, трагических, правда, – когда читаем эту фразу в большевицких газетах. И большевики хохочут – над Европой, – когда пишут эти слова. Знают, каких она слов боится. Они и не скрывают, что рассчитывают на старость, глухоту, слепоту Европы, на страх ее перед традиционными словами.

В самом деле, каким «вмешательством» в какие «внутренние дела» какой «России» была бы стрельба нескольких английских крейсеров по Кронштадту? Матросы, скучающие, что «никто их не берет», сдались бы мгновенно, а петербургские большевики убежали бы еще раньше. (У них автомобили всегда наготове.) Но, конечно, все это лишь в том случае, если бы несомненно было, что стреляют «англичане», «союзники». (Так знают все, что самый легкий толчок «оттуда» – дело решающее.)

О, эта пресловутая «интервенция!». Хоть бы раньше, чем произносить это слово, европейцы любопытствовали взглянуть, что происходит с Россией. А происходит приблизительно то, что было после битвы при Калке: татаре положили на русских доски, сели на доски – и пируют. Не ясно ли, что свободным, не связанным еще, – надо (и легко) столкнуть татар с досок? И отнюдь, отнюдь не из «сострадания», – а в собственных интересах, самых насущных. Ибо эти новые татаре такого сорта, что чем дольше они пируют, тем грознее опасность для соседей попасть под те же доски.

Но, видно, и соседей наших, и Антанту Бог наказал – разум отнял. Даже просто здравый смысл. До сих пор они называют этот необходимый, и такой нетрудный, внешний толчок, жест самосохранения – «вмешательством во внутренние дела России».

Когда рассеется это марево? Не слишком ли поздно?