Дневники

Петерс, уезжая в Киев (мы знаем, что Киев взяли, по тому, что Петерс уже в Москве; удрал, значит), решил возвратить нам телефоны. Причин возвращать их так же мало, как мало было отнимать. Но и за то спасибо.

Все теперь, все без исключения, – носители слухов. Носят их соответственно своей психологии: оптимисты – оптимистические, пессимисты – пессимистические. Так что каждый день есть всякие слухи, и обыкновенно друг друга уничтожающие. Фактов же нет почти никаких. Газета – наш обрывок газеты – если факты имеет, то не сообщает, тоже несет слухи, лишь определенно подтасованные. Изредка прорвется кусок паники вроде «вновь угрожающей Антанты, лезущей на нас с еще окровавленной от Венгрии мордой»… или вроде внезапно появившегося Тамбово-Козловского (?) фронта.

Несомненный факт, что сегодня ночью (с 17 на 18 августа) где-то стреляли из тяжелых орудий. Но Кронштадт ли стрелял, в него ли стреляли – мы не знаем (слухи).

Должно быть, особенно серьезного ничего не происходит, – не слышно усиленного ерзанья большевицких автомобилей. Это у нас один из важных признаков: как начинается тарахтенье автомобилей, – завозились большевики, забеспокоились, – ну, значит, что-то есть новенькое, пахнет надеждой. Впрочем, мы привыкли, что они из-за всякого пустяка впадают в панику и начинают возиться, дребезжа своими расхлябанными, вонючими автомобилями. Все автомобили расхлябанные, полуразрушенные. У одного, кажется, Зиновьева – хороший. Любопытно видеть, как «следует» по стогнам града «начальник Северной Коммуны». Человек он жирный, белотелый, курчавый. На фотографиях, в газете, выходит необыкновенно похожим на пышную, старую тетку. Зимой и летом он без шапки… Когда едет в своем автомобиле, – открытом, – то возвышается на коленях у двух красноармейцев. Это его личная охрана. Он без нее – никуда, он трус первой руки. Впрочем, они все трусы. Троцкий держится за семью замками, а когда идет, то охранники его буквально теснят в кольце, давят кольцом.

Фунт чаю стоит 1200 р. Мы его давно уже не пьем. Сушим ломтики морковки или свеклы, – что есть. И завариваем. Ничего. Хорошо бы листьев, да какие-то грязные деревья в Таврическом саду, и Бог их знает, может, неподходящие.

В гречневой крупе (достаем иногда, 300 р. фунт), в каше размазне – гвозди. Небольшие, но их очень много. При варке няня вчера вынула 12. Изо рта мы их продолжаем вынимать. Я только сейчас, вечером, в трех ложках нашла 2, тоже изо рта уж вынула. Верно, для тяжести прибавляют.

Но для чего в хлеб прибавляют толченое стекло – не могу угадать. Такой хлеб прислали Злобиным из Москвы – их знакомые, с оказией.

Читаю рассказ Лескова «Юдоль». Это о голоде в 1840 году, в средней России. Наше положение очень напоминает положение крепостных в имении Орловской губернии. Так же должны были они умирать на месте, лишенные прав, лишенные и права отлучки. Разница: их «Юдоль» длилась всего 10 месяцев. И еще: дворовым крепостным выдавали помещики на день не '/₈ хлеба, а целых 3 фунта. Три фунта хлеба! Даже как-то не верится.

Сыпной тиф, дизентерия – продолжаются. Холодные дни, дожди.

Все эти деникинские Саратовы, Тамбовы и Воронежи, о которых нам говорят то слухи, то, задушенно намекая, большевицкие газеты, оставляют нашу эпидерму бесчувственной. Нам нужны «ощущения», а не «представления».

Но и помимо этого, – когда я пытаюсь рассуждать, – я тоже не делаю радужных выводов. Не вижу я ни успеха «белых генералов» (если они одни), ни целесообразности движения с юга.

(Вслух – насчет неверия моего в «белых генералов» не говорю, это слишком ранит всех.) Большевики твердо и ясно знают, что без Петербурга центральная власть (хотя она и в Москве) не будет свалена. Большевики недаром всей силой, почти суеверно, держатся за Петербург. Они так и говорят, даже в Москве: «Пока есть у нас наш красный Петроград, – мы есть, и мы непобедимы…»

Да, это роковым образом так. Петербург – большевицкий талисман. И большевицкая голова.

Кроме того, «белые генералы» наши… Впрочем – молчание, молчание. Если и думают многие, как я (опытны ведь мы все!), то все-таки теперь помолчим.

Продала старые портьеры. И новые. И подкладочный коленкор. 2 тысячи. Полтора дня жизни.

Большевики и сами знают, что будут свалены, так или иначе, но когда? В этом весь вопрос. Для России – и для Европы – это вопрос громадной важности. Я подчеркиваю, для Европы. Быть может, для Европы вопрос времени падения большевиков даже важнее, чем для России. Как это ясно.

Принудительная война, которую ведет наша кучка захватчиков, еще тем противнее обыкновенной, что представляет из себя «дурную бесконечность» и развращает данное поколение в корне – создает из мужика «вечного» армейца, праздного авантюриста. Кто не воюет или пока не воюет – торгует (и ворует, конечно). Не работает никто. Воистину «Торгово-продажная» республика, защищаемая одурелыми солдатами-рабами.

Если большевики падут лишь «в конце концов» – то, пожалуй, под свалившимися окажется «пустое место». Поздравим тогда Европу. Впрочем, будет ли тогда кого поздравлять, – «в конце концов»?