Дневники

Днем – люди… Вспоминаю генерала Желиговского. Умный, удивительно приятный и все понимающий. «Да ведь вы поймите, нет никого ответственного и разумного из русских людей, с кем поляки могли бы разговаривать и кому могли бы доверять. Отношение к Польше парижских представителей несуществующих русских правительств, отношение Сазоновых – вам известно. Если бы они даже были здесь – из этого ничего не вышло бы. Ожесточение поляков против русских огулом вполне понятно, хотя и неразумно.

Неудачи русских генералов меня не удивляют. Я сам генерал русской службы, я знал многих и знаю, почему в борьбе с большевиками они успеха иметь не могут. Генерал должен быть, вы правы, но генерал не может соединять в себе военную и гражданскую власть. Возвращаясь к Польше, которая – вы правы – сейчас одна могла бы серьезно помочь борьбе с большевиками, да фактически одна сейчас и борется с ними, – я повторю, что соединиться с русскими антибольшевиками она не может потому, что их нет. Нам не с кем разговаривать. Вы – первые русские люди, точка зрения которых нам не внушает недоверия. Вы поняли, как болезненно отношение Польши к России. Границы 72 года… Какой разумный поляк будет претендовать на них фактически? Но это вопрос чести и справедливости. Это пенка, от которой надо танцевать. Отказ русских от насильственных действий русского правительства против Польши начиная с 72 года. Момент восстановления справедливости, аннулирование ее – честное, – вот начало разговоров Польши и России на основах взаимного доверия… В Польше нужно создать русское правительство, которое Польша желала бы видеть в России у власти после свержения большевиков…»

Вот, собственно, суть наших разговоров с генералом Желиговским. Нечего подчеркивать, что мы отлично понимали друг друга. Мы были только в Минске, мы еще не знали ни варшавских настроений, ни положения Польши и ее правительства, не знали детально ни соотношения сил и партий, не уяснили себе вполне, что за личность Пилсудский (не Керенский ли, думалось порою, читая влюбленные письма молодого Чапского), – но главная суть дела нам была уже ясна. И общая линия оставалась одною. Генерал Желиговский очень утвердил ее в нас.

Он тогда занимал важный пост в Минске, где сумел отлично себя поставить. Бывал на каждой из наших лекций.

Внешним образом тоже помогал нам, во всякой возне с бумагами, с пропусками и т. д. Часто приезжал к нам в монастырь. Иногда присылал своего рослого адъютанта. (Этот же адъютант провожал нас, на автомобиле Жели-говского, на вокзал, когда мы уезжали в Вильно.) О Желиговском у нас осталась память как о первом польском друге, умном, сильном, все понимающем и надежном.

Вчера, 17 октября, в воскресенье, Савинков уехал с Балаховичем в его отряд. Кажется, в Пинск. Балахович был у нас вчера же утром. В пятницу я видела Савинкова в последний раз, на ужине в Римской гостинице. Я была одна, ибо Дмитрий простужен. Обо всем в деталях потом, сейчас записываю лишь числа для памяти. Прелиминарный мир Польши с большевиками подписан в понедельник. В субботу, 16-го, я была на последнем (для нас, ибо мы уезжаем в Париж 20-го) заседании Русско-Польского общества у графа Тышкевича. Приехавший накануне от Врангеля Гершельман делал доклад. Дима с 6-го в Париже. Вызван назад спешно, мы разъедемся, вряд ли увидимся.

Последнюю неделю в Минске мы прожили сравнительно тихо, Дмитрий готовил лекцию о Мицкевиче.

Эту лекцию Пушкинская библиотека уже не взяла на себя устраивать – за наше полонофильство. Взял частным образом доктор Болоховец и милый, тихий молодой еврей – Тевель Черный (немножко поэт).

Иван Николаевич Дудырев, молодой бобруец полутолстовского типа (он в Бобруйске спасал нас в проклятой «контрольной станции»), последовал за нами преданно в Минск. Пристроился в передней около «матушки» (вот халда, не тем будь помянута!) и уже стал тихо мечтать о монашестве. Я в шутку стала звать его «сыном женского монастыря», как бывает «дочь полка».

Так мы жили. Утром, бывало, матушка игуменья в коридор, голосом торговки ругается, разносит монашек, а под вечер приезжает Мелхиседек и начинаются, под его аккомпанемент на фисгармонии, акафисты Иисусу Сладчайшему – длинно-длинно, нежными женскими голосами.

Мы с Дмитрием были на торжественной всенощной, накануне престольного праздника нашего монастыря.

Я понимаю интуитивное обожание, которое вызывает к себе Мелхиседек. Его голос, его возгласы напомнили мне очень живо… Андрея Белого, когда он, бывало, читал стихи. Он их пел. Так же поет и Мелхиседек, – только божественные слова. Он служит всенощную как мистерию. А когда в конце вышел в голубой мантии, шлейф которой несли за ним к выходу, то и вправду было поразительно.

Болезненный Мелхиседек неутомим. По 6–8 часов на ногах в долгих службах.