Дневники

Краковская гостиница на Белянской (в еврейском квартале) оказалась не особенно лучшим притоном, чем корчма Янкеля в Жлобине. Все относительно, впрочем.

Нас долго не хотели пускать, наконец, благодаря еврею, фактору Любимовой, дали комнату для двух, обещая (уклончиво) к вечеру и другую. Пока же мы поместились в ней четверо. К счастью, был день.

Дмитрий с Володей поехали в Центро-Союз, где, как нас известили в Вильно, были получены деньги от Bonnier[64] (спасительный аванс за книгу о большевизме), а мы с Димой вышли на улицы Варшавы.

Улицы были чисты от снега и сухи. Незнакомая Варшава казалась нам чужим и неприятным Парижем. Было странно и тяжело.

Расстояния казались такими крошечными. Движение – ненормальным.

Мы вышли на Краковское предместье. Купили что-то в аптекарском магазине. Потом пошли искать Любимову. Она оказалась тут же, против почты с глобусом наверху.

Ее квартира возбудила во мне зависть. Но какую-то равнодушную. В общем, нам давно стало все равно – внешнее.

Сама Любимова оказалась не той сестрой Тугана-Барановского, которую мы знали. Необыкновенно толстая (уже за пределами простой «роскоши») подкрашенная дама, болтливая до крайности, но по всем видимостям весьма «деловая», что называется «бой-баба». Она и в Комитете, она и в Кресте, она и с американцами, она и с евреями, она – везде.

Пригласила нас к себе – «знакомить» со всеми.

Мы сразу почувствовали, что тут разные сложности и общая чепуха.

К вечеру мы еще были в той же нашей несчастной комнате вчетвером. Пришел Юзик Чапский. Милая, нелепая дылда, тонкий солдат (он был за год офицером, потом, по толстовским идеям, ушел, тогда и был у нас в СПб… – потом опомнился и снова пошел на войну, но еще не в свой полк, а пока – солдатом). Удивительно приятный, милый, глубокий ребенок-мечтатель, типичный поляк, с лучшими их чертами.

Влюблен в Пилсудского.

Попытки его устроить нас в пансионе не увенчались успехом.

Поздно вечером Диме и Володе дали в гостинице большую комнату на другом конце холодного и вонючего коридора, № 35. Мы с Дмитрием остались в первой от лестницы, 42.

В этом номере, с двумя кроватями, с грязным умывальником и единственным столом, с окнами, выходящими на шумную еврейскую улицу со скрежещущим трамваем, с криками евреев за тонкой стенкой в коридоре, где, кстати, висел еще телефон, – мы прожили с Дмитрием вдвоем безвыходно до половины мая, т. е. больше двух месяцев. Здесь же мы готовились ко всем нашим лекциям. И здесь же принимали всю толпу разнообразного народа – русских, поляков, интервьюеров, послов, людей всех положений и всех направлений.

Кофе утром я варила сама. Володя приносил нам хлеб и молоко из нижней еврейской кофейни-Студни, где они с Димой сидели утром. Бледный, наглый кельнер приносил нам в 3 ч. обед (Дима обедал где-нибудь в городе), а вечером тот же Володя опять из кофейни – яйца. В комоде ночью мыши с гвалтом поедали крошки и пытались откупоривать банку с конденсированным молоком.

После обеда Дмитрий уходил на час отдыхать в 35-й номер, а мы обыкновенно оставались праздно втроем в 42-м, я, Дима и Володя. Это принужденное сидение без дела и возможности одиночества вспоминается мне наиболее тяжело.

Я не буду, да и не могу вспоминать здесь подробно эти месяцы. Я постараюсь наметить их главную, общую черту. И поставить главные вехи, отметить наши этапы.

Собственно, были две линии: русская и польская. В Варшаве – Русский комитет и русский агент – Кутепов. Он был ставленник и представитель парижского Сазонова, ненавистного всем без изъятия и находившегося тогда накануне отставки. Русский комитет тоже был в стадии кризиса: Искрицкий уходил, делами заведовал некто Соловьев…

Вскоре после нашего приезда Русский комитет пригласил нас всех на торжественное заседание. Мы там без стеснения гнули свою линию. К удивлению, среди невинной, раздражающей чепухи Семенова и еще кого-то вроде, весь комитет с председательствовавшим Соловьевым присоединился к нам. Генерал Симанский, довольно оборванный старик, проявил даже некий пыл, так что я потом полушутливо говорила: вот и генерал находится, о котором мы в Минске с Желиговским заботились. Чем было бы не «правительство», за неимением лучшего: писатель Мережковский (был же пианист Падеревский!), а генерал – Симанский! Дима, однако, не забыл, что об этом Симанском есть слух, будто он в Пскове тяпнул хорошенькую сумму и удрал.

На этом заседании мы старались выяснить, какой позиции держался приезжавший сюда Савинков. Соловьев сказал, указывая на меня и Дмитрия:

– Вот на этом месте сидел Савинков, на этом Чайковский. И говорили они совершенно противоположное тому, что говорите вы.

Мы не спешили с нашими лекциями. Хотели сначала присмотреться к Польше, понять расположение шашек.