Дневники

Любит стихи. Очень был рад, когда я ему собственноручно списала те, которые читала у него на вечере. Очень трогательно боится своего воспитания и заботился, как бы ему с нами не показаться «кутейником». Я знаю это. Но он очень культурен религиозно. Очень хорош, каков есть.

После лекции Д.С. о Мицкевиче (тоже совершенно полной и в присутствии польских представителей власти) мы решили уезжать. Нас уговорили ехать через Вильно, чтобы там повторить все лекции.

Поляк Ванькович обещал нас с Дмитрием поместить у себя. Желиговский устроил удобный проезд.

В поезде мы встретились с француз…

_________________________

Это пишу в Париже, 1 ноября. В нашей старой, чудом сохранившейся квартире. Мы выехали 20 октября в среду утром. Диму видели, только что вернувшегося, час у нас и на вокзале. Обо всем потом. Теперь продолжаю дальнейшее, пока не забыла.

_________________________

…с французским полковником Бельграном. Потрясла чуждость европейца. Мы – еще дикие, еще «оттуда», а он говорит как ни в чем не бывало. Говорил с нами, как будто мы – просто… Утешал: «Вы забудете, вот придет весна…» Говорил о Леонардо да Винчи.

И ведь милый человек!

В Вильне мы сначала остановились в гостинице, – грязной, разрушенной, как все. Дима с Володей там же, в другой комнате, очень далеко от нашей с Дмитрием.

Тотчас же начались приготовления к лекции. И прихождения всяких людей. Поляков и русских. Явился Ванькович, и дня через три мы с Дмитрием переехали к нему на квартиру, в две очень приятные комнаты как раз напротив гостиницы, где остались Дима и Володя.

Русских в Вильне почти не помню, помню польское общество. Мариянн Здеховский, профессор теперь Виленского университета, устраивал у себя постоянные, очень интересные, собрания. Собственно, только с Вильны мы начали понимать польское общество и польские настроения. Хотя это были круги скорее правые, но все это надо было группировать иначе, не по-российски, а как-то по-новому. Приходилось считаться с несколько странной ситуацией. Правительство (Пилсудский) – левое, страна молодая, разоренная вдруг войной, едва возникающая: традиции старые, дворянство старое, древняя ненависть к России-поработительнице; всеобщий патриотизм и – антисемитизм.

Разобраться было очень трудно, ибо везде мы наталкивались на противоречия: но раз поняв общее, – уже просто оказывалось брать частное.

У Мариянна Здеховского бывали прелаты и ксендзы. Католичество в Польше играет очень важную роль. Антисемитизм частью питается и католичеством.

Тут оказалась и наша старинная приятельница – Стазя Грузинская. Уже католической монахиней (в светском платье). И униат о. Диодор, тоже бритый ксендз уже, с виду мальчик. Стазя сидела долго в большевицкой тюрьме, за христианское рабочее братство, сидела вплоть до прихода поляков.

Стазя познакомила нас с американцами (мистер Филипс).

Наша общая лекция была прочитана в громадной, длинной зале с колоннами, при таком стечении публики, что выломали стеклянную дверь, был шум и полицмейстер каждую минуту выбегал.

Я читала только стихи, и то с громадным физическим напряжением – голоса не хватало.

Вторая лекция, Дмитриева, о Мицкевиче (я опять на ней не была, опять ангина) – уже чисто польская – попала под бойкот еврейского общества. Все билеты в той же гигантской зале были заранее раскуплены, так что не попало много поляков, а зала, говорят, была на треть пустая.

Таким образом, Дмитрий уже сделался поводом раздора между поляками и евреями.

Собрания у Здеховского продолжались вплоть до нашего отъезда в Варшаву.

В Минске мы познакомились с очень милым, благородным французом, членом военной миссии, д'Обиньи, через которого сносились с Парижем. Мы знали, что Савинков еще и не думает ехать в Варшаву.

Любимова, сестра Тугана-Барановского, бывшая варшавская губернаторша, ныне дама-патронесса в разных «Крестах», – дала нам знать, что труднейший квартирный вопрос она нам разрешает, приготовив «deux petites chambres mauvaises»[63] (sic) в гостинице Краковской.

Что касается Юзика Чапского, то он уж лишился надежды нас устроить.

В Вильне с Димой у меня были наилучшие отношения. Он сам был очень угнетен. То, что и тут мы были разделены, то, что у него не было своего угла (жил с Володей), – действовало скверно. Когда он приходил к Ваньковичу, к нам, и тут не было нам возможности поговорить. В первой комнате, в громадной гостиной, всегда сидел Дмитрий, а в дальней, в спальне, тоже было неспокойно.

Я помню, как однажды, зайдя за нами, Дима задержался со мной в дальней комнате. Дмитрий стал его звать, спрашивает, что же он там? На что Дима сердито ответил: «Да ничего. Я Зину два дня не видел, не могу я с ней минутку остаться!»

Мне он только и успел сказать, что ему «очень гаденько». В Вильне уже снег не лежал. Была грязь по колено, ветер, дождь.

Из Вильны в Варшаву мы в первый раз ехали в почти нормальном спальном вагоне, как прежде! Удивлялись и боялись.

Это было, кажется, в середине февраля. Жаль, не помню дат.

Мы приехали в Варшаву в солнечное, ветреное, сухое и холодное утро.