Дневники

Отношение к русским, – не к нам лично, а вообще, – было, действительно, неважное. Впрочем – слишком это было естественно. Не говоря о прошлом, – и здешние русские были сами неважные, да и вели себя из рук вон плохо. О глупом Кутепове, «официальном» представителе (?), я уже говорила. Польское правительство смотрело на него крайне недоброжелательно, едва его терпело. Он ровно ничего не делал, да был и неспособен, и бессилен.

Имя Дмитрия, помимо целой кучи всяких интервьюеров, корреспондентов и т. д., скоро привлекло к нам польскую аристократию, всяких контов и контесс, а также посланников и посланниц. Помогали нам и обрусевшие поляки (сделавшиеся теперь самыми польскими поляками). Милейшее дитя, добрый и нелепый москвич Оссовецкий, знающий всю Варшаву, невинный снобист, – enfant terrible, – очень был хорош. Надо сказать, что почин Русско-Польского общества принадлежит ему.

Но об этом потом.

Положение было таково, что, например, граф Тышкевич, в первые свидания с нами, не говорил иначе как по-французски. И Дмитрий долго обсуждал с ним, не читать ли ему свою первую лекцию, о Мицкевиче (он хотел сделать ее первой), на французском языке. Этот же

Тышкевич, ныне председатель Русско-Польского общества, со смехом вспоминал последнее время наши сомнения. Говорит он по-русски как русский.

Лекция, наконец, была прочитана, – по-русски, – имела громадный успех. Присутствовал весь цвет польского общества, с контессами и с – военными кругами. (Лекции наши были на Корове, в небольшой, белой, полукруглой зале Гигиенического общества.)

Надо сказать, что в Польше очень мало единства. Аристократические круги, естественно, более правые. Очень сильна партия низов, так называемая П.П.С.; она не правительственная, но полуправительственная, ибо из ее истока – Пилсудский. Но, как казалось, этот умный молчальник от нее уже стал освобождаться, опираясь, главным образом, на военные круги, на армию, где имел громадное личное обаяние.

Влюбленный в него (издали) Юзик Чапский старался соединить нас с его кругами. Привел к нам однажды Струка, очень приятного, тихого, – но, кажется, хитрого, – польского писателя, друга Пилсудского. Но из двухчасовой беседы с ним мы вынесли мало определенного.

В Польше ощущение ненадежности, нестроения, разорения; и все же та степень устойчивости, которая поражает, если вспомнить, что Польша перенесла во время войны, как недавно она существует, – да еще при непосредственном соседстве с большевиками. А они на пропаганду не скупятся.

Близость большевиков порою действовала на нас физически. Например, непрерывные, иногда совсем неожиданные забастовки. Помню, как мы раз вышли вечером, чтобы идти к Лесневскому (тоже один «русский» поляк, женатый на русской, милый и скучный неврастеник).

Была электрическая забастовка, кишащая темным народом, улица такое впечатление производила, что Дима внезапно повернул назад: «Не могу!» И вернулся бы, если б не уговоры Чапского и не то, что я его чуть не насильно потащила вперед.

Когда мы возвращались – огни уже пылали. И странно был освещен пустой, безкрестный собор внутри: забыли погасить, и он, запертый, зажегся ночью, когда кончилась забастовка.

Хотя то, что ни у меня, ни у Димы не было своего угла и мы почти по-настоящему не «виделись», очень плохо действовало, – я не могу сказать, чтобы мы в это время были не вместе. Ко всем контессам и послам он не ходил с нами, больше нас был с русскими, но во всей большевицкой и польской линии мы были заодно и всякие свидания более или менее важные происходили у нас сообща.

Бывали мы у профессора Ашкинази, ловкого еврея-ассимилятора, близкого к правительственным кругам. Ведь надо учитывать силу польского антисемитизма. Он в аристократии – и в народе. Левое правительство, близкое к П.П.С.-ам (а в этой социалистической партии немало Перлов и Диамантов, а газета ее «Robotnik» то и дело впадает в большевизм, однако – патриотичный!), – правительство это единая защита евреев. У Ашкинази мы видели и директоров театра – и министра Патека, и писателей – и генералов. Ашкинази – черт его знает, хитрый и неприятный, однако защищал как будто нашу позицию и был яростно против мира Польши с большевиками.

(Между прочим: у этого Ашкинази оказалось наше письмо Керенскому, после корниловской истории, где мы убеждали его скорее «отказаться от престола». Запечатанное моей печатью. Кто-то ему привез после разгрома Зимнего дворца.)

Упорно работая в польском общественном мнении против большевиков и мира с ними, долбя все по тому же месту, мы ждали Савинкова. Я писала ему длинные письма – Дима приписывал. Из его ответов казалось, что он все понимает, как мы, – но что-то мешает ему ехать. В это время ликвидировался Деникин, что на нас не производило никакого впечатления, ибо мы, из Совдепии, с лета 19 года видели его гибель. Нужно было другое, совсем другое, и скорее, и отсюда именно, из Польши…