Дневники

Не совсем помню, когда явился Деренталь. В этот день или на другой. Во всяком случае при нем были только мы, никого постороннего.

Явился довольный, – тут уж и мы вздохнули свободно. Говорит, что послал Борису очень благоприятную телеграмму. Выходило, что Пилсудский хочет приезда Савинкова. Как будто хочет, однако, чтобы он приехал один. Так Деренталь и телеграфировал.

Да с кем Савинкову и приезжать? Ясности у нас полной не было, но как будто выходило, что у него приблизительно никого.

Перед самым свиданием Деренталя от Савинкова опять были противоречивые телеграммы. То «не приеду», то «все изменилось, приеду» и «без папы» (Чайковский).

Деренталь начал с того, что передал от Савинкова поздравление Пилсудскому по поводу его успехов на Украйне. Это, кажется, маршалу весьма понравилось.

Мы стали ждать. И довольно радостно. Даже Дима был (сравнительно) весел.

Как жаль, что я не помню точно числа июня, когда приехал Борис. Мы с Дмитрием пошли обедать. Дима тоже куда-то ушел. Быстро вернулись (и Дима). Френкеля, – кто-то из них, – сказали, что у нас был гость, «кажется, министр», оставил карточку, придет в 5 ч.

На карточке Савинкова («Ancien Ministre de la Guerre de Russie»[66]) действительно стояло: «Зайду около 5½».

Мы, как-то успокоенно, опять стали ждать.

Когда позвонили – мы невольно пошли к дверям передней, и я первая попала в его объятия.

25 ноября, Париж

Дима телеграфировал, что приедет в пятницу (завтра). Ранее была телеграмма от Буланова, что через 8 дней приедет в Париж или Дима, или Борис. И затем было (через Пети) письмо от Димы, начинавшееся так: «Сегодня отправил Борису письмо с категорическим требованием приезда. Мне кажется, ему нужно поехать в Париж, ударить кулаком по столу и взять, наконец, в свои руки несчастный русский флаг…» (!) Это показывает, что Дима тоже не понимает степени непопулярности здесь Бориса. Конечно, надо бы сделать именно так; но ранее надо было сделать здесь гигантскую подготовительную работу вроде польской, только неизмеримо труднее, ибо тут приходится считаться с русскими отбросами, с русской швалью и старью, а шваль и старь – все русские, за личными исключениями, и русских тут чуть не 200 тысяч. Да и Савинков…

К личностям же Варшава отнеслась с самой опрометчивой пренебрежительностью (не говорю о нас) и всякого друга, данного и потенциального, сумела оттолкнуть. Кое-кого определенно вышваркнула, кое-кого обманула, почти всех раздражала полным отсутствием связи и информации, полнотой невнимания. Неожиданно, вчера, «Общее дело» напечатало интервью с «только что прибывшим в Париж» и будто бы «назначенным представителем Русско-Польского комитета в Варшаве» – каким-то Неклюдовым. Кто он – неизвестно, ибо его не знают ни у Пети, ни в кадетских кругах. Мы не знаем даже, откуда он взялся. (Но мы – все равно, а почему так случилось, что мы «все равно», – это будет видно из моего последовательного рассказа.)

Дима пишет еще, что положение «невероятно трудное», что Пилсудского травят. Украинцев бьют и «на Пермикине лица нет».

Сегодня известия, что большевики принялись и за Балаховича и «остатки его накануне ликвидации». Верно ли это или упреждение событий, – не знаю. Но зато знаю, что Англия накануне признания большевиков. Это-то уж верно. Между прочим, поэтому я думаю, что большевики сейчас на Польшу ни за что не полезут (если бы!).

Не полезут, слишком хитры.

Пилсудский, по словам Димы, «в мир не верит, но войны вести не может». Нахохлившийся больной орел.

Может быть, большевики и вовсе не полезут на Польшу? Может быть, внутренние польские раздоры, которые ужасны, кончатся падением Пилсудского… и тогда Польша будет завоевана «мирно», т. е. попросту обольшевеет. Отсюда особенно ясно видно, как там все полуразрушено, какая там полусовдепия.

Я, впрочем, не хочу, прямо не хочу ничего предсказывать.

О, какое жалкое зрелище русские за границей! И партийные, и беспартийные…

Сегодня мы опять пойдем обедать к Пети́.

Савинков изменился – так неуловимо, что я бы не могла сказать – чем… Однако я его мгновениями не узнавала. Постарел? Поплотнел? Полысел? Нет. Перед свиданьем в Петербурге в 17 году, я его дольше не видала, – и он был совсем тот же, он же… А теперь – он, а мгновеньями другой человек. (Говорю только о физике.)

Он, конечно, воззрился на Диму: неудивительно! Этот ведь в самом деле во всех смыслах – неузнаваем!

Долго не мог прийти в себя от Димы. Дмитрия нашел только чуть побелевшим сбоку, да и то мало. А моей «непотрясаемости», как он выразился, моей неизменяемости так же долго удивлялся, кажется, как Диминой перемене.

Мы все были радостно взволнованы. Чувствовалось, слишком много надо сказать – и мысли перебивают одна другую.