Дневники

2) при непременном условии опоры на регулярную армию другого самостоятельного воюющего государства.

Вот – и больше ничего. Остальное – сравнительные детали, отсюда вытекающие. Знали мы также, что «очень бесплодны все южные движения…». Да ведь это само собою разумелось…

От этого нашего знания и пошла наша вся Польша, и наше ожидание туда Савинкова, и все, все…

От этого знания и не сомневались мы, что «большевики лопнут около Польши в ту минуту и там, где Польша вынесет им первый… даже не удар – укол».

Это случилось в 7 верстах от Варшавы… и так называемое «чудо на Висле» свершилось.

Мы знали… Мир Польши с большевиками, после этого «чуда», – что это такое? Или мы в него не верили (как большинство), или мы забыли, что это – конец?

Все равно. Факт тот, что мы почти ничего не делали ни в Польше, ни во Франции для предотвращения катастрофы. Мы уже разделились тогда в себе – вот наше преступление. О, вероятно мы ничего бы не могли сделать, что такое – мы? Но мы и не делали. И далее, когда мир – первая и главная катастрофа – стал реальностью со всеми последствиями (она включала уже и падение Врангеля), – мы ничего не сделали, чтобы сохранить, спрятать до времени Савинкова и Балаховича… Хотя как?

Савинков теперь, со всей правдой дела (говорю не лично о нем, а как о «знаке») – «один в поле воин». С ним, если при этом ужасном условии, он… Будет дискредитирована и единственная правда дела, правда лозунгов и методов.

Ждать нечеловеческого чуда, чуда совсем внереального – одно можно. Но можно ли даже молиться, требовать такого чуда нам, не исполнившим меру своих крошечных сил? О, если б я могла!

Савинков тоже виноват тут, но он, для себя, конечно, будет «свят». Но что Савинков, что – в конце концов – и каждый из нас!

Я не совсем помню, когда именно, но чуть ли не в один с Деренталем день, лишь на несколько часов раньше, было и свидание с Пилсудским Родичева. (Может быть, и ошибаюсь, но, кажется, так.)

Надо сказать, что старик, в общем, все знал и был с нами в прекрасных отношениях, – не знал только деталей. Мы виделись каждый день и уж конечно всячески старались держать его на нашей стезе. Ибо он нет-нет – да и взбурлит, и начнет порываться к своим «кадетам»! Помогала много его любовь к Польше, а затем то, что Родичев сам по себе удивительно ясный, честный, добрый человек.

К Савинкову он относился хорошо (и надо ведь, помнит, что из Парижа приехал! И кадет! И большевиков путем не испытал!). Только иногда, ни с того ни с сего, вдруг начинал доказывать, что с Савинковым ничего не выйдет… почему? «А потому, что он – убийца!!»

«Вышло же с Пилсудским, – возражаем мы, – а ведь он то же, что Савинков, чуть не той же, во всяком случае такой же, боевой организации».

Тогда Родичев начинал доказывать, что Пилсудский внутренне это свое «убивничество» преодолел, переступил, а Савинков – нет («Я читал его романы!)», и что это лично делает последнему честь, но действия его обречены на неудачи. И прибавлял еще смутно, что Пилсудский – неизвестно, может тоже в конце концов провалиться.

Нас не тревожили, конечно, эти выводы Родичева: но в глубине души, – меня по крайней мере, – тревожило другое при сравнении Бориса с Пилсудским. Видно же, что этого обожают целые косяки людей, что он, говоря мещански, «популярен», и даже в армии. Борис, этот потрясающий «личник», как-то специализировался по «непопулярности». Наверно (еще бы!) глубже Пилсудского… Но вдруг он и теперь глубок, как дыра, проткнутая семиверстной палкой: чуть не до центра земли глубок, – но узок, темен…

Впрочем, ведь говорит же Деренталь, что он изменился…

Так я тогда размышляла.

Старика в Бельведер шапронировал какой-то расторопный малый из Русского комитета. К четырем часам.

Свидание это не могло иметь никакого особого значения и, конечно, никаких реальных последствий. И не стремилось к ним. Просто акт вежливости с обеих сторон, со стороны Родичева, и «желание взглянуть в глаза».

Ну да и так, вообще, – «на всякий случай».

Родичев уж имел против Пилсудского особый зуб – Петлюру, Украйну. Уже нет-нет и зажигался (правда, минутно) проклятым и преступным огнем «патриотического» негодования, который разгорался уже среди всегубящего русского эмигрантства в Париже и в Лондоне.

Ведь ей-богу, – и это стоит отметить! – все оно, вплоть до невинно-безалаберного Бурцева, до того дошло, что стало кричать вместе с большевицкими о патриотическом подъеме в Совдепии, в красной армии, против гнусной Польши, желающей отнять у России (??) Украйну, объявляющей ее самостийность!

Орало без различия партий. В глупостях, безумно-гадостных и фатальных, – всегда единодушно.

Под вечер пришел Родичев к нам и всем нам обстоятельно рассказывал об аудиенции.

(Деренталя не было. Положительно – его свидание было назначено в тот же день вечером!)

Усталый старик как-то размягчился. «Сказал прямо, что об Украйне буду молчать». А в общем – доволен. Пилсудский, очевидно, был с ним снисходительно мил, осторожно умен. Я спрашивала о впечатлении от личности.

– Я скажу… да, я скажу, что у него – честные глаза…