Дневники русской женщины

Чего-чего я не делала, чтобы вылечиться! Ко скольким знаменитостям обращалась в Петербурге… Нам, учащимся, это ничего не стоило. Придешь – знаменитость слегка выслушает, потом промычит: «мм… отдохните…» Сунет рецепт, с достоинством отклонит деньги!.. Я заказывала лекарства, ездила на отдых, на морские купанья; пока лечишься – как будто бы и ничего… новые места, впечатления – развлекают… Но потом – опять, опять то же. То слабее, то сильнее, – смотря по обстоятельствам.

Когда кончила курсы, думала – год отдохну, брошу книги, занятия – авось оправлюсь. Пока перемена места и впечатлений – мне легче. Возвращаешься к старым местам, к старым воспоминаниям и делам семейным – опять хуже… Но ведь нельзя же всю жизнь путешествовать?! Особенно больно и плохо делается мне, когда вспоминаю о сестре, – уже тогда поистине можно сказать: вы, воспоминанья, не мучьте меня!

Они меня именно мучат…

Странное сознание своей вины вновь встает перед совестью, тяжелый обруч сжимает голову еще больше, я без сил падаю на постель. До чего тяжело, до чего тяжело все это!

8 декабря.

Сегодня получила письмо от Вали.

По обыкновению грустное, точно придавленное чем-то. С каждой строчки – так и кажется – смотрят ее печальные глубокие глаза, из-за писанных слов слышится ее голос: «за что загубили меня». Не переписываться с ней нельзя. Ей без того тяжело живется.

А каждое ее такое письмо – точно раскаленным железом проводит по незажившей ране. Я заслужила, заслужила эти страдания.

Но нет. Я не так виновата, ведь я была так молода, всего на два года старше, – и не могла лучше ее понять последствия. Мы одинаково росли, одинаково мало знали жизнь и людей. Нет, эти упреки совести слишком мало заслужены.

11 декабря.

Я совсем больна. Сегодня утром голова так закружилась, что чуть не упала.

Придется, видно, обратиться к доктору…

Есть у меня здесь одна знакомая женщина-врач Бабишева, приехала сюда с дочерью. Добрейшая дама, курит папиросы и по-дворянски – нерасчетливо тратит деньги. Уже заняла у меня 20 франков до первого числа. Дочь – студентка медицинского факультета, тонкое, хрупкое существо, вся поглощенная медициной. Она только что перевелась из Лиона на первый курс. Спрашивала ее – к кому обратиться, – она ничего и никого еще не знает; целыми днями сидит над книгами – к экзамену готовится. Мать ее – специалистка по женским болезням – тоже ничего не знает.

Дочь посоветовала справиться в Ecole de Médecine. Пойду завтра. Совсем измучилась.

12 декабря.

Пошла в эту Ecole de Médecine. Спросила консьержа – где консультация по нервным болезням?

Тот сказал: в Сальпетриер, от 9 до 11, спросить клинику д-ра Raimond. Я посмотрела на часы, – было половина десятого. Можно было надеяться попасть на прием.

Стояло холодное, серое утро. Парижане не шли, а бежали по улицам, подпрыгивая на ходу, чтобы согреться…

Скверно здесь зимою: холод, по-моему, сильнее, чем у нас, в России, потому что нет снегу, – под ногами холодный камень; в доме тоже холодно… Солнца нет, тусклый, серый дневной свет, серые дома… При моем теперешнем настроении – такая погода тяжело ложится на сердце…

Консьерж весьма обстоятельно указал мне омнибус. Я села на бульваре Сен-Жермен, и дорога до Сальпетриера показалась мне бесконечной. Salpêtrière! это имя у меня по ассоциации идей тесно связано с Шарко.

И я даже обрадовалась, увидя его статую при входе в больницу… Вот она, эта знаменитая больница…

За высокой каменной стеной – точно город, выстроенный на свой особый лад: пять огромных серых каменных корпусов, между ними – тихие, пустынные улицы…

– Где клиника доктора Raimond’a? – спросила я у служащих.

– Третий дом налево.

Это был маленький, чистенький одноэтажный домик с двумя дверями.

Я отворила наудачу одну из них, вошла… и… остолбенела.

Большая с низким потолком комната была переполнена студентами и студентками. Впереди возвышалась эстрада, а на ней – небрежно развалясь в кресле, сидел, очевидно, один из медицинских богов, окруженный своими жрецами-ассистентами.

Перед ним стоял стул, на нем сидела женщина в трауре и горько плакала; рядом с ней стоял мужчина средних лет – очевидно, ее муж.

– Hein, – toujours des pleurs, toujours des idées noires?³ – презрительно, свысока ронял слова профессор, не глядя на больную.

Несчастная женщина молчала, опустив голову и тихо всхлипывая.

– С самой смерти сына все так, – ответил за нее муж. И за свой почтительный ответ был удостоен:

– «Hein?!»⁴

Еще вопрос, еще ответ мужа, и опять снисходительное: «hein?»

Опрос больной, очевидно, кончился.

Ее свели с эстрады по лесенке; профессор написал рецепт и протянул его мужу. По их уходе – он стал объяснять студентам болезнь, ее симптомы и следствия. То, что он говорил, было, очевидно, умно, очевидно, хорошо, – но, по-моему, не хватало одного, и самого главного: сострадания к несчастному человеку, – и своим грубым обращением с больной ученый профессор подавал самый плохой пример своим ученикам.

Бледный, худенький мальчик в сопровождении родителей-рабочих робко взошел на эстраду и растерянно озирался кругом.