Дневники русской женщины

– Саша, побойся Бога, не взводи на нее неправды, это я сама, сама, я только на монастыри, на помин души, – умоляюще твердила бабушка.

Бедная Надя, совсем уничтоженная, тихонько всхлипывала.

– Неправда! знаем мы, в чем дело! вы не о монастырях, а о внучках хлопочете! Так нет же! Я вам дам себя знать! – Глаза матери сверкали хорошо знакомою мне ненавистью, к нам, детям, и все ее существо, казалось, оживилось злобной радостью от сознания, что она может отомстить нам, дочерям, даже из могилы.

– Не на-пи-шу! Пусть все идет мальчикам, – я очень рада! Какие они мне дочки? Одна замуж вышла, другая на курсы поехала…

Я не выдержала.

– Вы же сами вышли замуж тоже против воли бабушки? или вы произвели нас на свет только для того, чтобы воспитать из нас себе рабынь? – сказала я с негодованием и вдруг опомнилась, сознавая, что с этим чудовищем бесполезно тратить слова. Сколько слез было пролито мною когда-то, в годы ранней молодости, перед этой женщиной, когда я на коленях умоляла ее отпустить меня на курсы. Как плакали мы, сестры, в детстве от ее побоев, придирок, наказаний!!

– Уйдем отсюда, бабушка, милая, уйдем скорее, – старалась я ее поднять с кресла. Но старушка не двигалась с места, точно загипнотизированная гневом дочери.

– Ишь, чего захотели! что выдумали. Пусть все идет мальчикам, так вам и надо… подлые…

И каждое слово этой женщины, как удар ножа, отзывалось во всем существе моем. Я столько выстрадала от нее, что кажется, сил нет более, а она все-таки ищет еще что-нибудь новое.

А бедная Надя тихо шептала:

– О, как мама рассердилась! Лиза, Лиза, и зачем это ты выдумала?

Бедная, глупая девочка! напрасно ее разуверять, все равно не поверит.

Я поспешила скорее увести бабушку.

И среди этой бездны нравственной мерзости, среди всего, что приходится мне переносить – воспоминание об этом вечере в Бусико являлось единственной светлой точкой в моей измученной душе. Как хорошо он говорит! Как он добр ко мне!

Казалось, что его слова издалека поддерживали во мне бодрость духа, энергию, гордость…

Вечером бабушка долго молилась и, укладывая меня спать, по обыкновению – перекрестила с особенно торжественным выражением лица.

– Спи, Бог с тобою! И ты ведь немало от нее натерпелась… Ох-хо-хо, грехи наши тяжкие!..

30 марта/13 апреля.

Я совсем устала от переездов по железной дороге, устала от всего. Я разбита и физически и нравственно, чувствую себя совсем плохо… Сил нет оставаться здесь после всей этой истории… Не стану дожидаться утверждения духовного завещания, уеду в Москву к тете, она зовет к себе на Пасху. Вчера послала за сестрой и целых три часа упрашивала ее принять доверенность и окончить дело. Она не соглашалась, все боялась «напутать» и «не так сделать». А чего проще? Теперь осталось только деньги получить да разделить поровну. Наконец, она поняла и согласилась. Бабушка поглощена говеньем и бесконечными великопостными службами. Мое присутствие в маленькой квартире, постоянные поздние возвращения домой беспокоят ее и отвлекают от сосредоточения на благочестивых мыслях. Когда я вчера сказала ей, что собираюсь уехать – она не стала удерживать меня.

– Кабы другое время – а теперь поезжай. Дни такие великие настали… Доживу ли до будущей страстной седьмицы? Бог весть, – так надо теперь помолиться…

Все это не мешает ей самой приготовлять мне ежедневно к утреннему чаю яйца всмятку… Накануне страстной-то недели! Но бедная бабушка молчит, подчиняясь требованиям неведомого, чуждого ей прогресса.

Москва, 2 апреля.

Приехала к тете. Она, по обыкновенно, строгая, сдержанная, всегда критически смотревшая на курсистку-племянницу, на этот раз обняла и поцеловала меня, с видимым удовольствием оглядывая мое парижское траурное платье.

– Наконец-то на человека стала похожа! Одета прилично и прическа по моде, и как ты похорошела! Боже мой! Повернись-ка… Да-да! вот что значит Париж!

Все двоюродные братья, женатые и неженатые члены многочисленной семьи тоже говорили мне комплименты. Я удивлялась. Туалет – до сих пор оставался для меня непроницаемой тайной, и я была радехонька вместе с поступлением на курсы надеть традиционное платье курсистки: черную юбку и простенькую блузу. Прическа – то же самое. Сколько ни учили меня завиваться, причесываться – я не изменяла гладко причесанным волосам в одну косу. В Париже я невольно усвоила общую манеру – пышно взбивать волосы и делать тщательную прическу. И никак не воображала, что вместе с платьем это произведет такой эффект. И, под влиянием всех этих похвал и комплиментов, посмотрелась в зеркало. Ну да, действительно, что-то не видать прежней курсистки.

Тетя была очень довольна и не удержалась, намекнула, что ее приглашение было не без дипломатической подкладки: есть жених в виду…

Я вспомнила совет Ленселе и рассмеялась. Как кстати! если бы тетя знала! что же, посмотрим, что за жених!

И я последовала за тетей в изящную маленькую гостиную, любимое место ее интимных разговоров. И садясь у ног ее, на пушистом бархатном ковре – шутливо сказала: