Дни яблок

С четвёртой попытки нашёл. Даже успел списать. И чай допить. Осмотрел кладовую, ну, банки в шкафу у себя в комнате — ревизия показала, что акация, срезанная вовремя и по всем правилам, тщательно высушенная к тому же, — куда-то делась. Вереска оказалось ничтожно мало — сплошь крошки, а девясила так и совсем на дне.

«Пора на Зильничи[80], подумал я. Как раз… Когда там у нас Торг?»

Выходило так, что нужно было бы сходить на рынок за травами, на непростой рынок. Зильничи, они что-то вроде ярмарки, там торгуют зiллям[81], из названия ясно. Я-то за травами чаше всего хожу в аптеку — там чисто, хотя и неприветливо. А тут даже не варить, а плести — особый навык… и травы нужны понадёжнее, из нечеловеческих рук. «А школа подождёт», — решил я, съел сырничек — и ещё один. Стало поспокойнее.

Пришлось вновь обратиться к Альманаху. Привередливая книжица кривлялась, видимо, встала не с того угла — пыхтела, шелестела, пускала пыль и после прямых угроз вывела игривыми завитками на сто сороковой страничке: «Перший Спас час припас».

— Бракодел, — ответил ему я. — Сожгу за халабудой. Нет! Сдам в макулатуру… Станешь целлюлозой. Вот тогда и покривляешься. Долго-долго.

Альманах вздрогнул. Несколько вспучился, затем открылся на странице сорок. «Руна Эйваз — было написано там. — Торг. 30 октября. Зильничи».

— Счастье! — радостно сказал я. — Зильничи… И так скоро! Интересно — где?

— Майстер! — откликнулись пряники хором (кроме совы). — Мы сопроводим тебя!

— «Мы» останемся дома, — отрезал все пути я. — Живенько стеречь отправляйтесь. И клубки вот… тоже стерегите, вместе с целым домом, а то могут отопление выключить или за крышу возьмутся. Там же чинить и чинить.

На том и расстались. Я вымыл посуду и пошёл собираться. Пряники вооружались, кто чем. Слышалось кошачье шипение, на кухне упала ложечка.

За окнами тем временем прозёвывалось ещё одно серое утро. Люблю их основные цвета — сплошь пепел, сталь и жемчуг.

Подъезд за ночь выстыл — тянуло дымом и сыростью…

Я запер обе двери и покинул дом. На третьем этаже вздохнул. Безрезультатно…

Похолодало. И город наш — что кварц прозрачный. Если сквозь такой глядеть на солнце, будут видны прожилки и радужные разводы, а также муть — почти что будущее.

В такие дни жестяной флюгер на Артшколе скрипит словом «Норд» и низко-низко, над самыми крышами обветшалых модернов, текут серые косматые облака и вся небесная мгла. А пальцы мерзнут. Долго дышу в горсть.

— Видите, какая погода? — говорит продавщица хризантем покупательнице. — Я вам скажу какая — почти литепло[82]. Хорошая, так себе, погода. Не жарко и даже очень! Ну в смысле, как — условно тепло. На самом деле теплоты нема. Колотун!

— Теперь до Пасхи, — отвечает ей покупательница и забирает цветы. — Зима!

— Ага, да, — отсчитывает сдачу продавщица. — А там уже верба и всё…

Я забыл перчатки. Или потерял.

Я иду на Тóрги за случаем. Тóрги у нас давно. Всегда, а может быть и раньше. Каждый раз на новом месте — Житный, Скоморох или Сенка, — лишь бы сделка. Тóрги — рынок незаметный и гости там неброские, с особенным товаром. Для каждого — своё. Мне вот, например, травы — значит, Зильничи. Знать бы только, где они сегодня.

Не спросишь — не узнаешь.

В дни Тóргов в городе — мгла и движения. Сбываются в тумане чьи-то сны, а всё предсказанное грядёт — расправляет, так сказать, крылья несчастий.

На углу Кудрицкой известные психопомпы-воробьи грелись на вывеске кафе «Брама». Проще сказать — обсели жестяного льва. Несколько плоского — от этого сердитого, но по натуре стеснительного.

— Ну, — сказал я, — привет, проныры. Вот вам проса жменька. А мне вход — мост чили стенка? Ведите!

Воробьи вспорхнули, серыми клубками попрыгали по земле, гоняясь за зёрнами, вернулись на ту же вывеску и оттуда глянули на меня хмуро. Один подлетел и вовсе близко — завис, трепеща крыльцами, у самого лица моего.

Затем птица выдала негодующую трель, нырнула вниз, словно хотела вспороть мне куртку и плоть, облетела вокруг, тонко свистнула — и помчалась по Кудрицкой вниз. Остальная шайка пернатых, шумно переругиваясь, поспешила вслед. Пошёл через дорогу, к бульвару, дальше вниз за воробьями и я.

Психопомпы вели недолго. За перекрёсток, в начало бульвара, к детской площадке, по правую руку от дороги. Там, между елью и каштаном, ржаво скрипела каруселька — такой себе крест-накрест в круге: восемь сиденьиц со спинкой — синие с зелёным.

— Вот что! Значит, Сенка, — довольно сказал я, — нечаянная радость. Не придётся бить ноги хотя бы. Комфорт.

Я устроился в карусельке, надо сказать — ввиду худобы втиснулся запросто, и толкнул ногами твердь. Каруселька послушно завертелась в угодную сторону — конечно, противосолонь, а как иначе… И всё утратило очертания. Вслед им и ветер перестал.

— Зачем ты столько вертишься? — рассердился я. — Приехали, стоп уже! Халихало!

Каруселька послушно встала как вкопанная — естественно, меня швырнуло вперёд и сильно впечатало в предыдущее сиденье.

— Можно осторожно? — поинтересовались оттуда.