Дни яблок

Пришлось бросить свет — спичку зажжённую, выхватить дракона из морочьих когтей и бежать. Вперёд, дальше вверх и снова прямо. До лестницы — выше и выше… Швыряясь спичками…

… Мы сидели у большой двери, почти целиком застеклённой. Прозрачной. Криксы бесновались в противоположном конце коридора — у зеркала, время от времени брызгаясь водой. Дракондра пыхала жаром, и брызги не долетали до нас, становясь паром.

Она лежала у меня на коленях, вся истыканная криксами — шипатыми их лапами. Жар её слабел и чешуя блестела слюдяной радужкой, а не красным янтарём, как раньше.

— Видимо, умру, — сказала Дракондра. — Чувствую нехорошее. Холод в хвосте.

— Ты просто долго была под дождём на карнизе, — рассудительно сказал я. — Это действительно нехорошо. Простудно!

— Прежде, — прокашлялась Дракондра. — Скажу, что знаю. А ты, Майстер, стерегись.

— Уже боюсь, — хмыкнул я, зажёг от драконьих хрипов палочку и бросил её в крикс. Те, завидя искры, брызнули в стороны. Стёкла в дверном переплёте над нами дрогнули…

— Давно, и очень, когда осени не было, люди всего стереглись, — начала дракон. — Стереглись мерлецов[154] — затыкали ноздри им, глаза завязывали, зашивали первой нитью рот, несли на кладбище тропой неверной, чтобы невозвратно упокоились. Подорожник путников пугались, воинов-чужестранцев стереглись особо. Чернокрылых опасались, ночных птиц стереглись. Лютой зверины лесной — стереглись пуще всего. Сильнее воды боялись огня, а больше огня — вихра-ветря. На север окна не ставили — стереглись. Через порожек не брали, не давали, втихую воду не глядели — стереглись. Но более всего стереглись чужого глаза — от него не скроешься.

Я заслушался. Дракон чихнула дымом.

— В том краю жил правитель… — продолжила она, — и он не боялся. У него там все в роду не боялись, невест привозили сами… из лесу. Необычных. Ну, ты слыхал: молчат, вяжут… — Она сделала крошечную паузу. — Зелёные одежды. Любят укромные комнаты. Супруга родила королю дочь. А через положенные дни исчезла. Лишь след на подокончике остался — словно и не человечий вовсе. Не будь ребёнка в колыбели, никто и не вспомнил, была ли у государя жена.

— Как её звали? — быстро спросил я.

— Кого? — поинтересовалась Дракондра, словно вываливаясь из зелёных пут своей же сказки.

— Дочь, — проговорил я.

Дым добрался до коридора и изобразил собою флёр — между нами и криксами.

— Лимена, — ответила она, — Болотнина. Так назвала её мать. Но… Майстер, ты ведь так не испугаешься, а просто замерзнешь.

Она посмотрела на меня, в полумраке чешуя её светилась нежно.

— Оставь меня здесь, Майстер, — попросила Дракондра. — Я сожгу ещё многих из них.

— Нет, — сказал я. — Никаких отговорок, об одном могу сожалеть — не будешь пыхать пламенем… Уже.

Пришлось волхвовать. Про нерождённую, но сотворённую. Адам да Оляна, глина да вода, иди-броди, беда… ну и всё такое. Само собой идущее — почти что время…

Плоть, появившаяся из слова, сомневалась и в сомнениях своих трепетала. Очень крупной дрожью, несмотря на субтильность.

На месте истрёпанной в схватке Дракондры сидела девочка, маленькая и чернявая. Я содрал с двери бархатную шторку.

В коридоре погас свет.

— Накинь на себя, — попросил девочку я. — А я пока не смотрю.

И сделал ошибку — отвернулся, конечно же. Всегда делаю эти ошибки и неправильно расставляю знаки…

Из дымного коридора вынеслась следующая стая крикс, учуяла девчонку и…

И я повернулся к ним…

— Venefica… стерегись… — крикнула Дракон-девица и пропала во тьме, умыкнутая морочью. Криксиный топот стих.

Ёж Крыштоф покашлял…

— Не хочу говорить, что предупреждал, — печально сказал Ёж и пыхнул трубочкой.

— Значит, куришь, — уточнил я. — Полезное занятие, и комарикам смерть. Натруси-ка тут праху.

И Ёж выбил пепел из глиняной носогрейки прямо на паркетины дворца.

Пришлось волхвовать снова, капать кровью, плевать, жечь лавровый лист и, когда криксы явились вновь, узреть пославшую их.

— Щось я сьогоднi слабую, наче на планети. Голова не така, вiзiя жовчна, — сказала пепельная Потвора криксам. — Пiдiйдiть но ближче, з’їм якусь, то може й попустить.[155]

Криксы замялись, заскребли пол маленькими лапками, некоторые робко хныкнули.

— Сама вiзьму! — гаркнула Потвора и ринулась. Криксы бросились наутёк, охая.

— Идём… — сказал я Ежу. — Вернёмся, спустимся, потом под землю, а там и видно будет.

— Что под землёй-то видно? — удивился Ёж Крыштоф.

— Вот жалею в который раз, что ты не крот, — ответил я. — Поговорили бы про подземное обозрение. Путь отыскали бы…

Тут очередное зеркало, а их в Девичьем дворце великое множество, разверзлось. Даже всхлипнуло. И оттуда, из слепящей холодом, чёрно-синей, страшной бесконечности, вывернула на нас давешняя карета. Запряжённая костяками. Оскаленные зубы их не оставляли надежд, пустые глазницы светили красным — словно искали. Глухо пел рожок, покрикивал на цуг форейтор — и скрежетали по паркетинам зала красные ободы колёс…