Дни яблок

— Я не заступав руху води, я не зашкодив удовi, я не вiдбирав молока в немовляти, я не ставав причиною слiз, я не спричинив збитку, я не вбив, я чистий перед будь-яким судом, — бормотал я.

— Це ми еже чули,[162] — надменно сказала госпожа Атена.

— Загадали засмутити — питаете про те, чого не робив, не роблю й не робитиму. Але буде не як вам заманеться, а насправдi. Тому неправда ваша — вигода моя, — ответил я. — Тут i амiнь.[163]

Среди семерых послышались шёпоты, затем смешки.

— Якої ж вигоди тобi треба? — поинтересовался Бранд.

— Аби лишили власнiй долi, — быстро ответил я. — И не напускайте далi нявок, бо нечесно…

— Звiдки таке затяте взялося, — быстро буркнула Потвора… — Гидко їcти, жалько кинуть.

— Про що це вiн? — поинтересовалась Госпожа Атена.

— А чого одразу на мене? — вызверилась Потвора. — Що одразу я? Я свое мiсце знаю, наперед не лiзу, на вiдмiнy вiд…

— Час вiд час перекидаю дiвчат на сорок… — невинно заметил я.

Гермий улыбнулся.

— Мамо, — тихо сказал Михайлик. — Знову ти за своє?

— Так серце болить…[164] — с чувством заметила Потвора.

Я забормотал вновь: «Диви-диви ясно, аби не загасло. Cтiй долi, дивися на поле. 3 того поля треба лебедям на небо, менi на путь, що банив — забудь…»[165]

И бросил в жаровню угодную жертву. Как предписано и велено: амбра, сера и гематоген — вместо крови, конечно же… Дальше янтарика кусочек и розовое масло — прямо в деревянном флакончике «Болгарская роза»…

На несколько минут дым, жертвенный и призрачный, сумел скрыть меня от глаз Семерых почти полностью…

— Заспівай їм веселої, — попросил Авлета я. — А дали сумної, дали про вогник незгасимий. То розчулить, — сказал я, — навіть богинь. Аби попрямували… принаймi, обряду. Почнуть слухати, а далi забудутся. Й не уважні ватимуть… Така моя треба, a далi тобi по всьому…[166]

Авлет кивнул. И поднёс инструмент к губам. Флейта запела о радости. О смехе, что удел юных, как и цветение. Она говорила, что на священных холмах всё так же светла роща, а в ней сияет Град покоя: где жизнь, где сад — а там весна и воскресение. Люди, ликуйте!

Я покинул суд на цыпочках и почти не дыша. Семеро веселились, дым угодных жертв изображал меня или подобие моё, правда, в венке, похоже, что в крапивном… Флейта всё пела.

В вестибюле игротеки светлым пятном среди отражений явился мне улыбчивый Амадей.

— Это сон! — не сдержался я.

В ответ он улыбнулся и помотал головой, отрицая. С парика его слетела пудра, почти незримая, и заискрилась красиво.

— О! Так много чего хочется спросить! — продолжил я. — К вам приходил гость?

Он улыбнулся вновь и достал из кармана известный клавесин…

— Я помогу своему скворцу, — сыграл клавесин серебряными горошинами. — И тебе.

К клавесину присоединилась флейта.

— Но ты не скроешься от семерых, — спел дуэт.

Из Моцартова обшлага выпорхнули виола и гобой.

— Я постараюсь, — ответил я. — Однако спасибо за помощь и за Авлета. Он искусен в игре и угоден богам.

— Всё для гармонии, — светло пропели инструменты. — Она стремление и жизнь. Радуйся!

И Амадей скрылся в пелене жертвенного дыма… Его уже было целое облако.

Я отправился к выходу и не нашёл его на прежнем месте…

Ключами можно бренчать, в них можно свистеть, их можно терять и находить, но это не значит, что ими можно что-то отпереть. Что может отпереть пряничный ключ? Дверь, что сторожат грифоны? Сахарные врата замка Леденец?

Нужное нашлось в вестибюле игротеки…

Зеркало… Старое, довоенное, уцелевшее — с прозеленью и царапинами по углам.

— Ну, помоги мне, — сказал я прянику-ключу и приложил его к амальгаме. — Акта порта… радиант, — прошептал я.

Ключ затрепетал у меня в руке, отчего-то почернел — как обуглился. И… Настал ветер. Несколько тошнотворных минут в ледяной, синей тьме, и я оказался дома. Почти. Позади нашего зеркала, в коридоре, у вешалки. А ключ очутился снаружи… Потемневший в уголёк. Он медленно таял прямо на глазах, исходя словно бы пыльцой. Чёрной. Здесь же расхаживала беспокойная птица Стикса. Чуть поодаль сидели Солнце и Луна — напряжённо таращась на цокающую по паркету когтями сову.