Дни яблок

— Не очень хотела детей, — милым голосом продолжала своё рассказчица. — Но не отказывалась от мужчин, а особенно — от монет. Конечно же, обратилась к колдовству, и было ей сказано, что детей у неё должно быть трое. Тогда девица пошла, взяла три камня, не совсем обычных к тому же. Камням она нарекла имена. Двум. И выбросила прочь. Один камень остался у неё в знак того, что уж один-тo ребёнок ей по силам. Но не трое — ведь другие камни она выбросила безоглядно. Tак-то. Вскоре пришел богатый вдовец из усадьбы Довхольм. Состоялась свадьба, весьма пышная. Но следует сказать. что хозяин недолго радовался молодой жене — через год с половиной он умер, оставив вдову в интересном положении. Очень интересном. В положенный срок она разродилась мальчиком. Было решено назвать его Петером. Это значит «камень», помимо всего иного. Ну, решила она, что бояться ей теперь нечего, и жизнь пошла своим чередом. Но однажды вечером во время прогулки она заметила, что не отбрасывает тени… Не только она это заметила, но и ребёнок, невинное дитя. Хозяйский сын — Петер.

Случилось вдруг, что на город напали люди с моря — из тех, что торгуют живым товаром. Разбойники напали, и были похищены дети — на продажу в далёкие земли. В числе похищенных было и дитя хозяйки Довхольма… Ребёнок и челядинцы были схвачены во время утрени, в часовне — куда ходили господа и слуги с ближних мыз. Вдова заперлась в своём имении, где и предалась печали, но, может быть, и нет… Говорили разное…

Спустя годы в город пришла хворь. Многие жители умерли, многие — бежали. Все боялись, и никто не знал, как остановить мор. И тогда в город явилась дама, в которой многие узнали хозяйку Довхольма, и она знала, как победить напасть.

Она указала, что спасти может только жертва: нужно было закопать в землю живое существо. Горожане были в отчаянии, потому совету вняли. Закопан был живой петух, но болезнь продолжала свирепствовать. Тогда похоронили живьём свинью, но и это не помогло. Ничего не оставалось, кроме как принести в жертву человека.

Тут кстати случилась буря. Море бесилось, считайте, сутки, и поутру горожане нашли на берегу полумёртвого юношу-моряка, привязанного к обломку мачты. Были люди, отвязавшие бедолагу. Случились и те, кто подхватили парусину с полубесчувственным парнем за четыре угла и опустили в заранее вырытую могилу. А уж бросать лопатами комья земли на несчастного принялись сразу все. Моряк очнулся, умолял их прекратить, но в ответ они всё продолжали и продолжали кидать землю. Вскоре дело было сделано: морское подарение похоронили заживо.

После бури ветер переменился, и болезнь отступила. Но некоторые утверждали, что слышали доносящиеся из-под земли крики: похороненный был беспокоен, обвинял горожан в жестокости и грозил позвать дьявола или матушку.

— Затянутое вступление, — ласково сказала Эмма.

Сова глянула на неё памятливо.

— И до того стало беспокоить всех привидение, что люди вновь пришли к вдове. Та выслушала их, угостила вином — и не велела тревожиться о бродячем морячке… Дескать, она примет меры.

И приняла…

Многое говорили про вдову из Довхольма — и что все злые ветра фьорда у неё в кофейнике, и что есть у неё привидение, указующее на клады, и что поклоняется она неведомому, а голова у неведомого — что гусь, только с острыми зубами. А ещё шептались, дескать, говорит она с мёртвыми, как с живыми, — и те послушны ей, особенно морские пришлецы, неупокоенные души… Ходят и ходят, а на лицах у таких туман… Сын пришёл к ней, как и другие, — ведь было велено. Сквозь незакрытый пролом в стене. В морской одежде, как похоронили. В руках у него было цвёлый хлеб.

— Хочешь? — спросил мёртвый сын. — У меня его много.

Правда, говорил невнятно, да и двигался будто каменный, и смотреть на него нельзя было, но она всё равно посмотрела… Всё же родная кровь.

… Тем временем обнаружился и мой двойник: сел ровно, вообразил на себе синий свитер и перестал показывать язык мне.

«Тянет жизнь, мотает нервы, — мрачно подумал я. — Чтоб ты провалился, недошиток».

И я заметил «сверкалочку» — такую странную игрушку с хвостиком. Мне её подарил дядя Жеша, несколько штук сразу, мне и Данику. Одно из подарений я передарил Гамелиной на Новый год. Я в детстве любил заходить к ним перед Новым годом — у них на елку лепили свечи. Настоящие, хотя и тонкие. Именинные. Смотрелось, конечно, красиво — но не без тревоги.

Я взял сверкалочку, незаметно ни для кого, и дернул за хвостик игрушки легонько — раздалось жужжание. Все насторожились, а Стикса повысила голос.

— Нашли вдову, — вещала сова, — прохожие люди утром через несколько дней, она голосила во дворе — страшная, вся чёрная — лицом и лохмотьями, седая ровно наполовину, как по нитке отмерено, и щербатая словно волк… А более на мызе Довхольм живых не было… Столь ужасно было открывшееся взглядам, что решено было мызу сжечь со всем добром и немёртвым людом, что ползал по усадьбе, словно мухи осенью…

— И какая здесь мораль? — поинтересовалась Эмма.