Дни яблок

— Ступай, — сказала бабушка. — И мечта твоя сбудется. Потаённая… О свободе. Одпочинешь.[186] Ещё станет возможно причинять боль. Там подземна зала… Много боли. Ты же так любишь чинить живым боль…

Шоколадница слушала бабушку, приоткрыв деревянный рот.

— Но поторопись, — завела свои давние уговоры бабушка.

— Я зайду… — ответила кукла. — И проверю.

Она ловко затопала по наметившейся дорожке, забежала в дом… и…

— Тераз, тепер, — сказала бабушка, обращаясь к сиблингам и волнуясь едва заметно, — берёте тен домик и швыдко до того обряду. Шух-шух-шух! На берегу, из спалением… Предложите тамтым забавку на кострыще… Тамтые будут в счастье — вочевисте чыста жертва…[187] И огонь одчищающий. Будет радость без чумы дальнейшей.

Солнце и Луна, покорные верховной воле, подхватились мигом. Не сказав ни слова спора, собрали с пола короля с королевой, птиц, карету и оленя. Взяли внезапно ставший крошечным и наглухо закрытым домик, раскланялись и были таковы. Маковые лепестки лишь отметили путь их до пряничной двери — и совсем немного дальше.

Бабушка обошла вокруг кареты и даже погладила костяные конские рожи.

Дама в карете сидела прямо, неподвижная и чёрная, она зыркала недобро. Хищная, вязкая на вид дорожка, выпростанная злой куклой, трепетала клочьями и шипела.

— Мое здорование, — сказала бабушка в нутро рыдвана и как-то особо прищёлкнула пальцами.

— Слава навеки… — напряжённо вымолвила дама и осеклась.

— Христу Иисусу, Сыну Господню, — бодро отозвалась бабушка.

— Не могу выговорить имя… — печально ответила дама.

— Ну, — ответила ей бабушка. — Резонно. На устах печать. Был несмываемый грех, ведь так?

— Я давно… — разгоняя голос до визга, начала дама, — в дороге вечной. С тех пор, как глаза закрыла. И слышу весь путь про несмываемый грех. Скажи, вижу в тебе женщину из хорошего рода, скажи мне — в чём же грех? Карета моя раздавила с десяток схизматиков и баб их, и горшки, и сдобы — ну и что? Я слышала их крики и проклятья! Ну и что? Кто они, и кто я? Всякий знай свою дорожку! Так я сказала тогда.

— И слово услышано было, — поддакнула бабушка.

— Не ожидала, — плаксиво ответила дама. — Не ожидала такого вердикта. Не дали оправдаться, низвергли… Не ответили, сколько ни спрашивала… Теперь мне нечем занять себя, уж триста кряду лет. Вот, нашла себе забаву — охочусь на схизматиков… Как умею.

— Здесь у меня забавка также, — невинно сказала бабушка. И показала даме край книги. Эмминой. — Должна знать, то не просто албум. Тут ответы…

— Ответы? — хищно переспросила дама.

— Именно, — подтвердила бабушка. — Ещё толкователь к ответам… Можно меняться.

— Хм… — сказала женщина.

— Тебе всё равно, — сказала бабушка. — Всё равно, кого забрать. Вижу в тебе напрасную нераскаянность.

— Напрасную? — неожиданно взвилась она. — Мне не в чем каяться! Так и запомни!

— Не надо шуметь, — примиряюще сказала бабушка. — Разве не выкричала всё ещё?

— Выкричала! — сердито сказала дама в ответ. — Еще тогда, перед этой их молельней… Схизматики мешали жить. Расставили коржи свои, кувшины, мешки… Прямо на дороге. «Чтоб остыть», — передразнивала кого-то невидимого дама. — Я сказала «Трогай» и пригрозила. И кони пошли рысью… Прямо по ним, по их калачам!

— Несмываемый грех, — подытожила бабушка.

— Я беру албум и толкователя, — посопев, сказала дама. — Это развлечёт по пути. Надоело стоять. Тут слишком много времени вокруг…

Эмму обряжала бабушка Лена. Всем остальным сказала не смотреть, а я не послушался. Бабушка обмыла покойницу мертвой водою из синей бутылки. Одела лжеусопшую в чёрное домотканое платье, обула в деревянные башмаки с медной оковкой и приплела волосы к короне — из коры и сухоцвета.

И поставила на край дорожки к карете. Покойница открыл очи — пустые, холодные и чёрные, словно погреб.

— А-а-а, — проскрипел неживой рот, хотя впечатление было, что тень голоса Эммина идёт откуда-то из живота. — А вот и ты.

Бабушка кивнула, неспешно накидывая на Эмму вуаль, сотканную не иначе, как из паутины.

— А сморчок твой того, — сказала из-под покрывала Эмма. — Теперь со мною. Я съем его сердце… Живое сердце зимнего мальчика, оно подарит мне сто… нет, триста лет. Это если использовать разумно всё — до последней крошки.

— Не факт, — любезно заметила бабушка. — Но старишься ты некрасиво. Это верно.

— Как? — переспросила из-под покрывала покойница. И глянула в нутро кареты, там старинно выглядящая дама забавлялась с зеркалом…

— Отдай! — кринула Эмма. — Моё!

И ступила на чёрные космы на полу… Словно в силки.

— Зачем вы это сделали со мной? — спросила Эмма в самом конце, когда изодранная чёрная дорожка притянула её к открытой двери «берлины».

— Ты шла к тому весь час, — ответила ей бабушка. — За шагом шаг. Нижейше и нижейше… И будет длугий час ешче, подумать про вчинки та кроки.[188] Все. Абсолютно.