Дни яблок

— Листья, — сказала Аня. И церемонно расправила уголок скатерти.

— Ты про салат сейчас? — брякнул я.

Гамелинский облик явил суровость. Затем Аня нацепила очки, по-зап летала косу и передвинула блюдо.

— Смотри, мне ещё пару вещей надо успеть, ну, неважно. А ты можешь… ну, тоже поработать. Сделать так, чтобы комната была вся в листьях — типа тут осень везде. В жёлтых, в красных… коричневенькие тоже можно. Всякие жёлуди там, шишки-орешки.

— Так это ты про деревья? — уточнил я.

Аня сняла очки, встала и подошла ко мне. Близко подошла, я видел, что половину пуговок на блузке она застегнула неверно, не в ту петлю. Опять торопилась.

— Даник, — прошептала Аня. — Ты же можешь… правда? Просто листья с улицы…

— Принести? Там, вдоль Кудрицкой, гоняли пятые классы сгребать их. Такие кучи, до самой Сенки. Но как это сюда втащить? Букетами?

— Не смеши, — отозвалась Аня и запустила руки мне за шиворот. Пальцы у неё были тёплые, даже горячие и жёсткие. — Тебе не надо будет ничего нести, Даник. Ты просто так… сделаешь. Вот просто сделаешь — и листья тут будут: на полу, на стенах немножко, по верху мебели можно. Ведь сделаешь? Ты же можешь, я знаю.

— Можно попробовать, — согласился я. И постарался привести её пуговки в порядок…

— Действуй, — отвертелась Аня. — У меня там в духовке… и ещё вишню набросать, короче, давай так: листья, жёлуди-каштаны, тыкв не надо, разве что семечек наколдуй — я белые люблю.

— А… — начал я.

— Потом, потом, потом, — заторопилась Гамелина и унеслась на кухню.

Я походил по комнате, съел кусочек балыка, потом пирожок. Устыдился и открыл балкон нараспашку. Над Сенкой висел жиденький туман, небо пучилось сизыми тучами и время от времени раздражалось моросью.

«Надо привлечь неживое, — придумал я. — Лист, который жёлтый, он же отсох. Умер… А жёлудь ведь жив. Потенциально. Почти».

Гамелина нашла в кухне приёмник и включила его…

— Не бойся стука в окно. Это ко мне. Это северный ветер, — сказал ей эфир.

«Сейчас будет про прикосновение рук», — подумал я.

— И нет ни печали, ни злааа, — торжественно вывела Гамелина, подавляя «Аквариум» своим меццо. — Ни гордостиии, ни обииидыыы…

«Северный ветер — подумал я. — Надо начать с главного и перейти к неживому».

И тут я вспомнил про живое-неживое, сотворённое-нерождённое — про корзину пряников на шкафу. Вспомнил о подобных подобным, почти вспомнил, как призывают таких, и подумал, что всё складывается удачно, и я успею, наверное — хотя никогда неизвестно, чем именно всё закончится.

Ни о каком главном я тогда не думал. Зря.

У меня в комнате пахло имбирём и сладостями, чем-то вроде цукатов. За окном застыли верхушки каштанов, совсем безлистые и сонные. Из плетёнки слышны были сдавленные голоса, на столе сидела Бася и плотоядно смотрела на книжные полки с чуть подрагивающей корзиной-коробкой на самом верху.

Я прихватил Альманах, влез на стул и снял плетёнку со стеллажика. Из коробки донёсся общий писк, затем хор тонких голосов вывел:

— Не ешь нас, — почти плакали пряники. — Майстер, не ешь нас! О, нет! О, нет!

Пришлось встряхнуть чемоданчик чуть-чуть. Плаксивым изделиям хватило.

— Итс зис файнал каундаун! — сообщили из кухни Гамелина и приёмник. — Туруруру — туруруруу…

Я вернулся в мамину комнату. На балконе трепетали залётные бурые листики, по ногам сильно тянуло холодом, тучи над неугомонной площадью медленно темнели.

Я открыл ящик.

— Вале! — хором сказали пряники.

— Звучит как прощание, — заподозрил я. — А сейчас время знакомиться. Или вы против, может быть?

Пряники заметно задрожали. Я щёлкнул над ними тоненьким карандашиком с кнопкой, грифель у таких тонкий-претонкий, очень удобно чёркать знаки в Альманахе — если ошибся в причине или следствии деяния — можно попытаться стереть, хотя бы запись.

— Долго будешь издеваться? — сердито спросила сова. — Тоже мне заклинатель…

— Я так вижу: это будет размакивание в чае, — отозвался я. — Или размокание… Нет, я скрошу тебя голубям.

Сова дважды закрыла и открыла клюв.

— Мощный аутотренинг, — одобрил я — Продолжай. Что же, создания, давайте познакомимся. Моё имя вам ничего не скажет, поэтому а буду слушать и помнить ваши… Можно титул, полный — это ускорит крах, казнь и погибель.

И я выгреб печево на пол.

Пыхтя и попискивая, пряники выстроились полукругом.

— Я Cavalier du Bâton, — гордо заявил Еж. — Шевалье дю Батон, если не понятно.

Сова прикрыла глаза и нервно пошевелила кончиками лапок.

— У меня тоже судороги, вот прямо нос дёрнулся, — согласился с ней я.

— Да! Я воистину Рыцырь Посохов, — вскрикнул Еж. — Не моя вина! Заточение в этой оболочке не моя вина!

— Значит, Рыцырь? — удостоверился я. — Жезлы моя масть. Теперь внемли: я, как сюзерен, повелеваю и прошу — найди кусочек мела.

— Я Маражина, — сказала Рысь и выступила из общего ряда. — С пустошей. Про меня написан рассказ. Довольно правдивый.

— Угу, — заметил я. — Литературу люблю. Приятно есть персонажей.

В рядах пряников начались рыдания, и бурные, даже очень.

— Я, — пропищал маленький пригоревший дракон. — Стесняюсь своего имени. Стесняюсь всегда. Я карлик! Меня дразнили поней! Гныыыы…