Дни, полные любви и смерти. Лучшее

Нет, не было у дох-доктора правильного настроя, а значит, окружающим следовало настроить его в принудительном порядке. Но время поджимало, час смерти уже назначен. И все боялись, что дох-доктор недостаточно потерян. К отрадному событию он подходил как-то невесело.

Прошла неделя, наступил последний вечер. Дох-доктор по традиции поджег клинику и несколько минут спустя – свой дом.

Он сжег постройки, развеял пепел, продекламировал соответствующую моменту рапсодию. Съел святой плод иньюен и святой плод юлла. Потом положил на язык шарик самого горького пепла и лег, чтобы провести последнюю ночь под спейр-небом.

Он не боялся умереть.

«Я с радостью перейду мост, – думал он, – но я хочу, чтобы он вел на другую сторону. А если другого берега нет, я хочу, чтобы об этом знал именно я. Сказано: „Молись, чтобы отрадно исчезнуть на веки вечные. Молись ради благословенного забвения“. Но я не хочу отрадно исчезать на веки вечные. Уж лучше геенна огненная, чем благословенное забвение! Я лучше буду гореть в аду, если буду знать, что в огне я. Не хочу отказываться от себя на веки вечные».

В ту ночь он не сомкнул глаз. Может, оно и к лучшему – умирать проще, если ты устал и не выспался.

«Другие не забивают голову такими мыслями, – сказал доктор себе, тому человеку, которого не хотел терять. – Другие способны искренне радоваться забвению. Почему я не такой, как все? Другие мечтают исчезнуть, пропасть, потеряться. Как я утратил веру, в которой меня взрастили, хотя исповедовал ее долгие годы? Что же во мне такого особенного?»

Ответа на этот вопрос не было.

«Но если во мне есть нечто особенное, я не хочу его потерять. Я буду выть и стонать миллиарды веков, лишь бы не исчезнуть. Постараюсь схитрить. Придумаю какой-нибудь знак, чтобы узнать себя, если снова встречу».

За час до рассвета пришел мирской священник Мигма П. Т. де Ш. – арктосы и долькусы сообщили ему, что человек плохо спал и его настроение не соответствует величию момента.

– Я приведу вам аналогию, дох-доктор, которая, возможно, облегчит вашу душу, поможет обрести великое спокойствие и покроет великим слоем смазки-бальзама, – тихо зашептал мирской священник.

– Ступай своей дорогой, приятель, твой бальзам протух.

– Просто примите как данность, что в действительности мы никогда не жили, нам это только казалось. Поймите, мы не умираем, а лишь впитываемся в великое обезличенное «я». Взгляните на странных сфайрикои этого мира…

– А что с ними? Я часто о них думаю.

– Мне кажется, они посланы, чтобы указывать нам путь истинный. Ведь сфайрикос – идеальный шар, прообраз великого единства. Иногда по его поверхности пробегает рябь, и вытягивается маленькая ложноножка. А теперь представьте, что ложноножка вообразит себя личностью на время своего существования. Разве не смешно?

– Не смешно. – Дох-доктор поднялся с травы.

– Через мгновение ложноножка втягивается обратно в сферу. То же самое происходит и с нами. Никто не умирает. Мы лишь рябь на поверхности великого единства. Разве не смешна мысль о том, что ложноножка хочет о чем-то помнить?

– Нет. Я буду помнить все. Буду помнить миллионы лет не только за себя, но и за миллионы тех, кто все забудет.

Дох-доктор бежал вверх по склону. В темноте он натыкался на деревья и спотыкался о пни, но это даже радовало его – он словно стремился навсегда сохранить в памяти боль от ударов и падений.

«Пусть я сгорю дотла, но я должен точно знать, что горю именно я!»

Вверх, вверх, к сферическим домикам сфайрикои, спотыкаясь и крича в темноте. Вверх к хижине, о которой ходили особые слухи, к хижине с искрящейся аурой, уникальной, единственной в своем роде.

– Откройте! Помогите! – крикнул дох-доктор у последней хижины на холме.

– Человек, иди прочь! – отозвался голос. – Все клиенты ушли, моя ночь на исходе. И что вообще нам делать с человеческим существом?

Округлый мерцающий голос исходил из настороженной темноты. В ней скрывалось личное бессмертие. Его мерцающие цвета, просачиваясь сквозь щели хижины, еще не достигли видимого диапазона. Там даже трепетал оттенок, говоривший: «Я смогу узнать себя, если когда-нибудь снова встречу».

– Торчи-двенадцать, мне нужна помощь! Говорят, у вас есть специальный бальзам, который растворяет абсолютно все, но память о том, кто ты есть, остается неприкосновенной.

– О, да это же дох-доктор! Зачем пожаловали к Торчи?

– Мне нужно то, что погрузит меня в приятную и бесконечную дрему, – взмолился он. – Но в этой дреме я хочу оставаться собой. Вы мне поможете?

– Торчи-двенадцать, хоть и неразборчива в связях, мастер своего дела. Конечно, мы вам поможем. Заходите…

Мир как воля и обои

Рассказ «The World as Will and Wallpaper» завершен в августе 1972 г. и опубликован в антологии «Future City» под редакцией Роджера Элвуда в 1973 г. Включен в авторский сборник «Iron Tears» («Железные слезы», 1992).