Дни, полные любви и смерти. Лучшее

Хихиканье? (Он мог бы и вспомнить, что у сабулы нет зубов.) Хихиканье? Скорее уж ржание обезумевших лошадей. Треск отбойного молотка – рев долькуса. Истерический смех офиты. (На самом деле разлетелось полбушеля мелких зловонных моллюсков, уже полуразложившихся.) Надрывный гогот арктоса. (Теперь клиника пришла в негодность. Но это не важно. Ночью он сожжет ее и завтра построит новую.)

Шутники, насмешники, они его разыгрывали. Может, от этого им и вправду становилось легче.

– У меня беда, – начал юный долькус, – но я не могу о ней рассказать, потому что нервничаю! Как подумаю, что должен о ней рассказать дох-доку, так совсем с ума схожу.

– Не волнуйтесь, – мягко произнес дох-доктор, мысленно готовясь к худшему. – Расскажите о своей беде так, как считаете нужным. Мое призвание – помогать тем, у кого проблемы со здоровьем, какими бы они ни были. Рассказывайте.

– Ой, как я нервничаю. Я гибну. Я кончаюсь. Я кукожусь. Того и гляди конфуз выйдет – вот как я нервничаю.

– Расскажите о своей беде, мой друг. Я здесь для того, чтобы помогать всем, кому требуется помощь.

– Ой! Ай! Конфуз все-таки вышел! Говорю же, я страшно разнервничался!

Долькус обильно помочился на пол и, смеясь, выбежал из клиники.

Смех, визг, пронзительный хохот – будто мясо с костей сцарапывают. (Он мог бы и вспомнить, что долькусы не мочатся, у них только твердые выделения.) Хохот, улюлюканье! Долькус вылил на пол пакет зеленой воды из болота кольмулы. От такой вони даже у инопланетян перехватывало дыхание и смех их делался едко-зеленый.

Ничего не попишешь – в приемной дожидались несколько пациентов с реальными, пусть и мелкими, недомоганиями, а прочие были шутники. Вошел арктос и… (Стоп, стоп! Такие шутки не для человеческих ушей. Даже сабула и офита залились краской смущения. О подобной шутке можно рассказать только арктосу же.) А другой долькус…

Шутники, насмешники. Обычное утро в клинике.

Человек делает все, что может, ради общности, которая гораздо выше его собственного «я». В случае дох-доктора Драги это означало пожертвовать очень и очень многим. Но тот, кто работает со странными созданиями, не вправе ожидать адекватного материального вознаграждения или комфортной обстановки. А дох-доктор был искренне предан своему делу.

Он жил без тревог, в простоте и гармонии; радостно довольствовался малым, всегда был полон энтузиазма и преданности коллективному существованию. Он обитал в домиках, сплетенных из гиолач-травы аккуратным двойным спуском. В каждом домике доктор проводил не больше недели, после чего сжигал его, а пепел развеивал. Один горький шарик из пепла он клал на язык как символ мимолетности преходящего и радости обновления. Жизнь в домике становилась скучной рутиной уже через неделю. А гиолач-трава, сплетенная в косички, должна простоять семь дней, чтобы хорошо гореть. Таким образом домики сами устанавливали ритм жизни. Полдня на постройку, семь дней на проживание, полдня на ритуал сожжения и рассеивания пепла и, наконец, ночь обновления под спейр-небом.

Питался доктор плодами райби, иньюена, юлла и пиоры, когда для них был сезон. А девять дней межсезонья не ел ничего. Одежду он шил из растения колг, бумагой ему служили листья пейлми, печатное устройство заправлял соком растения бьюеф, а для резки бумаги приспособил камень слинн. Все, что ему требовалось, он брал у природы. Никогда не использовал выращенное на обработанной земле и ничего не просил у инопланетных аборигенов – бедный миссионер, преданный своему делу.

Он сложил в штабель перед клиникой те из пожитков, что ему еще понадобятся, а послушница Мойра П. Т. де Ш. унесла часть из них в свой гиолач-домик, где они будут храниться до завтрашнего утра. Потом дох-доктор традиционно предал огню клинику, а через несколько минут и свой домик. Все это было символом большого ностоса – обновления. Дох-доктор нараспев прочел великие рапсодии. К нему подходили другие люди и декламировали вместе с ним.

– Да не умрет малейшее волоконце гиолач-травы, – речитативом произносил он, – да обнимет их всечисленно и немедленно жизнь более славная и нераздельная. Да станут пеплы вратами, а каждый пепел – свят. Да вольется все в единство, которое выше собственного «я». Да не умрет ни щепка половицы из гивиса, да не умрет ни комок растрескавшейся глины, да не умрет ни клещ, ни вошь в плетеньи. Да вольется все в единство, которое выше собственного «я».

Он жег, развеивал и декламировал, он положил на язык шарик горького пепла. И опосредованно испытал чувство великого единения. Он съел святой иньюен и святой юлл. А когда с домом и клиникой было покончено, когда наступила обновляющая ночь, бездомный лег на траву и под спейр-небом уснул безмятежным сном.

Наутро доктор приступил к сооружению новой клиники и дома.

– Это последние здания в моей жизни, – сказал он себе.

Отрадная весть на его счет состояла в том, что он умирал и что ему позволят уйти коротким путем. Поэтому он строил очень аккуратно, соблюдая ритуал последней постройки. И заделывал щели в обоих домах особой глиной уир, которая придает пеплу особую горечь.