Добрые инквизиторы. Власть против свободы мысли

Еще один вывод таков. Если любой человек может ошибаться, то никто и никогда не имеет права претендовать на то, чтобы избежать проверки другими людьми. Более того, раз любой может ошибаться, то никто не имеет права претендовать на обладание уникальной или персональной возможностью решать, кто прав, а кто заблуждается.

Иными словами: никто не обладает личной властью.

Таков результат, который пришелся бы по вкусу Сократу, но с которым Платон, написавший «Республику», боролся всеми силами своего гения. Ведь ошибка здесь возведена на пьедестал, неизбежна и неотвратима, она помпезно восседает на троне не только выше неграмотного трудяги или софиста-циника, но и выше правителя-философа. В большинстве человеческих обществ на протяжении большей части истории поиск истины был завязан на некие базовые положения или авторитеты — Библию или другие тексты, служителей культа, правителей-философов или других людей; их считали надежными, неспособными на ошибку, и соответственно в них нельзя было всерьез сомневаться. С революцией скептиков эта связка исчезла. Не осталось ничего недоступного для критического разбора. И никто больше не имел права указывать, где истинное знание, а где — ошибочное мнение.

Логично предположить, что тут же должны были начаться проблемы. Если каждый из нас может ошибаться, то как нам в принципе решать, кто прав? Почему пламя скептицизма не оставило после себя общество в хаосе, неспособным иметь какое бы то ни было мнение — как, по всей видимости, произошло после кризиса во времена Монтеня? Ответ таков: потому что это пламя очистило поле для новой, невероятно плодотворной игры — игры в либеральную науку.

* * *

И тут мы обращаемся к революции в собственном смысле слова: политической революции первостепенного значения. Когда я говорю о революции скептиков, я в первую очередь имею в виду не философскую революцию Декарта или Юма. То, что делали Юм и другие философы — теоретики познания, — было радикальным и важным. Но их поиски были производным от более широких перемен в интеллектуальном климате того времени. И пока теоретики пытались показать, что надежное знание невозможно, ученые и исследователи эпохи Просвещения показывали, что ненадежное знание возможно.

Через десять лет после смерти Декарта этот процесс уже шел. Физик Фримен Дайсон писал:

В 1660 году Лондонское королевское общество с гордостью выбрало своим девизом фразу Nullius in Verba, что означает «ничьими словами», или «ничье слово не должно быть решающим». Утверждение о непогрешимости папы — даже в далеких от науки вопросах веры и морали — страшно режет ученому слух. Мы, ученые, в силу своего характера и воспитания очень ревностно относимся к свободе. И даже в теории не готовы допустить, что какое-то утверждение может быть свободно от того, чтобы в нем могли усомниться^{4}.

Либеральная наука — это большое и сложное явление. Вряд ли кто-то возьмется описать ее полностью. Но принцип nullius in verba представляет собой один из двух великих краеугольных камней либеральной интеллектуальной системы.

Я утверждаю, что эти два своеобразных правила — среди самых удачных социальных конвенций, когда-либо разработанных человечеством. Внедрите их в жизнь, и вы заложите основу для системы производства знания и разрешения конфликтов, которая с легкостью выигрывает у всех конкурентов. Это база для свободы исследования и науки. Все, что написано дальше в этой книге, — по сути попытка защитить эти два правила, а атаки креационистов, поборников человеколюбия и остальных — по сути попытки их разрушить.

Первое правило — правило скептика. Если ему следовать, то никакая идея, каким бы мудрым и прозорливым ни был ее автор, не может избежать потенциальной критики со стороны кого бы то ни было, каким бы глупым и неотесанным ни был критик. Правило скептика звучит следующим образом:

Никто не имеет права на решающее слово: объявлять какое-то утверждение устоявшимся знанием можно только в том случае, если оно в принципе может быть опровергнуто, и только до тех пор, пока оно выдерживает попытки его опровергнуть.