Добрые инквизиторы. Власть против свободы мысли

Платон не был твердолобым фундаменталистом: я не думаю, что он считал истину очевидной и легкодоступной даже для мудрецов. Он понимал, что поиск знания всегда непрост и часто заканчивается неудачей, и взял на себя труд предупредить об этом читателей — оставляя целые диалоги без выводов, вкладывая в уста Сократа слова о том, что множество раз «здорово бывал бит», или, например, прямо заявляя, что «спорить не так уже трудно, тем более что спорно уже то, сон ли это или явь»[29]. Почему же тогда Платон последовал за заурядными ортодоксами и фундаменталистами в болото интеллектуального авторитаризма? Вот один из возможных ответов, довольно убедительный: он был корыстным реакционером и сам мечтал стать философом-диктатором. Другая интерпретация — для тех, кто все-таки не склонен бездоказательно его обвинять, — такова, что он просто не видел иного способа разрешить эту сложную политическую проблему интеллектуального конфликта. Платон-эпистемолог понимал, что истина неуловима для каждого из нас, но Платон-реалист осознавал, что некоторые могут подойти к ней ближе других. Если Эйнштейн будет спорить с дураком, мы захотим, чтобы победила точка зрения Эйнштейна. Если Эйнштейн будет спорить с тысячей дураков, то мы тем более захотим, чтобы его точка зрения победила. Но эйнштейнов и линкольнов — один на миллион, а наши хрупкие общества должны решать запутанные проблемы одну за другой. И, если мы стремимся к успеху и процветанию, мы обязаны доверять полномочия по выявлению истины только мудрейшим гражданам. И прилагать все усилия к тому, чтобы защитить их власть от менее одаренных самозванцев.

«Мы можем с полным правом сказать твоему учителю, что он непременно должен признать одного человека более мудрым, чем другой, и что тот, мудрейший, и есть мера», — говорит Платон[30]. То есть каждому — по его мудрости, а арбитром, определяющим истину, следует назначить выдающегося мыслителя. Логика Платона доминировала две тысячи лет. Ее опрокинула инновация в социальном мышлении, которая предполагала решительно заменить выдающихся философов обыкновенными критиками. Радикальность и яркость этого новаторства не превзошли даже такие перемены, из-за которых монархов сместили избиратели, а феодалов — предприниматели.

* * *

В первой половине XVII века, когда Рене Декарт отправился в плавание по таинственным водам философского скептицизма, его план был радикальным в самом прямом смысле этого слова. «Я хочу устранить все то, что допускает хоть малейшую долю сомнения, причем устранить не менее решительно, чем если бы я установил полную обманчивость всех этих вещей», — писал он в «Размышлениях о первой философии» в 1641 году. Он стремился отшелушивать слои возможного обмана до тех пор, пока не доберется до бесспорной истины. Эту истину он собирался использовать как основу для вакцины, с помощью которой искоренить свирепствовавший в Европе вирус скептицизма[31].

На то, что все вокруг друг с другом не согласны, можно реагировать как Платон: призывая к установлению законной власти, которая будет улаживать конфликты. Но это не единственный способ. Другой вариант — сдаться и сказать: «И я не знаю, и никто не знает. Все они — кучка самонадеянных болтунов». Например, в Вашингтоне часто можно встретить людей, которые на бесконечные малоубедительные споры экономистов и политологов реагируют одинаково — «все они мелют чепуху». Это — позиция скептика.

Сомневающиеся скептики существовали как минимум со времен самого Сократа и Пиррона из Элиды (IV век до н. э.), который, как считается, задался целью воздерживаться от суждений по любым предметам, точки зрения на которые могут различаться, в том числе и по вопросу о том, можно ли вообще что-то знать. Обычно скептицизм возникает как реакция на ожесточенные и бурные противоречия во мнениях, как способ загасить опасный конфликт. В древности скептицизм процветал в медицинском сообществе Александрии, став ответом на упрямый догматизм конкурирующих группировок лекарей. В периоды консенсуса скептицизм затихает, и то же самое происходит, когда общественная дискуссия подавляется или ограничивается политической властью. Именно из-за этого скептические школы мысли практически исчезли за стенами церкви. Однако позже эти стены рухнули и последовал интеллектуальный кризис. В начале XVI века Мартин Лютер объявил, что не только признанные авторитеты церкви, но и любой христианин способен видеть и судить, что правильно, а что неправильно в вопросах веры. Но если церковь больше не обладала исключительным правом устанавливать правду, а люди не были согласны в своих суждениях (а они, конечно же, не были), то как тогда было понять, чьи убеждения правильны? По какому закону следовало отличать реальность от иллюзии? Кому верить? Проблема знания — Платон понял это на два тысячелетия раньше — может разорвать общество в клочья. Именно это и случилось, когда католики и протестанты начали массово уничтожать друг друга по всей Европе.