Добрые инквизиторы. Власть против свободы мысли

Если мы не говорим о краткосрочной перспективе или очень маленьких и замкнутых группах, то дела в реальности обстоят ровно наоборот: конструктивная критика вытесняет неконструктивную. Тот, кто хочет быть успешным игроком в либеральную науку, должен убедить окружающих в своей правоте; но, как правило, людей сложно склонить на свою сторону с помощью грубого крика. Поэтому разбрасываться ругательствами — значит действовать себе во вред: выгоду от этого можно получить только в очень короткой перспективе. Почему в науке выработался такой учтивый стиль общения? Не потому, что ученые воспитаны лучше других людей, а потому, что вдумчивая, последовательная аргументация работает лучше, чем выкрики «Ниггер!» или «Пидорас!»

А вот что действительно может разладить изначально разумную дискуссию — так это, конечно, попытки регулировать ее извне. Если мы вспомним, где и когда спор и критика оказывались совершенно невозможными, — Советский Союз, нацистская Германия, Америка в период маккартизма, некоторые из современных американских университетов с твердой позицией по поводу расовых вопросов, — то мы увидим, что во всех этих случаях некто, обладающий властью, пытается насильно защитить общество от «подрывных», «разрушительных», «подавляющих» высказываний.

Чтобы добиться настоящей свободы слова и действительно честной дискуссии, нужно сначала обеспечить равенство на рынке идей. Мысль тут такая: мало того что нетерпимые и злобные слова причиняют людям боль, они еще и заставляют адресата замолчать, нарушая его право на равноценное участие в дискуссии. «Говорящие тоже могут вносить свой вклад в подавление жертвы, чей голос, в свою очередь, заглушается. Это создает угрозу равенству, личным свободам и демократическому диалогу», — пишет профессор юриспруденции Мэри Эллен Гейл. То есть как рынки нуждаются в антимонопольном законодательстве для того, чтобы не было злоупотреблений, так и дискуссии требуют мер по выравниванию правил игры во избежание ситуации, когда «представители доминирующих групп обесценивают и отодвигают на второй план высказывания других людей [и таким образом] препятствуют настоящему соревнованию идей и искусственно меняют результат в пользу тех, у кого уже и так есть власть и привилегии»^{32}.

Даже отставив в сторону конституционные вопросы (если Гейл и ее соратники правы, то получается, что конституция требует государственного регулирования высказываний), мы столкнемся здесь с массой проблем. Во-первых, не существует права на добровольное высказывание. Мы говорим то, что хотим и можем сказать. В противном случае говорливых пришлось бы насильно заставлять молчать, а робких — принуждать к выступлениям. Дерзкие, энергичные, агрессивные и уверенные в себе люди все равно будут говорить больше, но это не обязательно значит, что их стратегия наиболее эффективна. А если их останавливать, то мы рискуем потерять ценную критику.

Во-вторых, утверждение, что критика заставляет замолчать того, кто оказывается ее объектом, просто-напросто неверное (мы не говорим здесь о прямых угрозах — никто не спорит, что таковые должны контролироваться и правительствами, и университетами). Конечно, часто люди в таких случаях сдаются или ретируются. Но заметно чаще они начинают злиться и спорить — гораздо более рьяно, чем если бы их не спровоцировали. Резкая, даже злая, критика запускает именно такую реакцию, которая превращает жар конфликта в свет знания. Поэтому тот, кто заглушает сильную критику, не уравновешивает спор — он его выхолащивает.

В-третьих — и это самое главное — здесь, как всегда, встает проблема полномочий. Кто должен решать, есть ли в данном случае право на добровольное высказывание? Будет ли даваться какая-то фора представителям тех меньшинств, которых «заставляли молчать» в прошлом? Подразумевает ли «равенство», что чернокожие люди должны говорить пропорционально столько же, сколько белые, или больше? Что к ним нужно относиться с большей серьезностью? А как насчет креационистов? Им тоже нужно предоставлять равные возможности в речи? Кто будет решать? Режим права на высказывание, очевидно, требует сильного регулирующего органа, о задачах которого люди никогда не смогут договориться. То есть мы снова возвращаемся к политическому управлению поисками истины, и осуществлять его будут те, у кого больше всего власти.

Органы, отслеживающие злоупотребления, будут придерживаться нейтральной позиции. Иными словами, если установить честную власть, то и критика будет регулироваться честно.