Добрые инквизиторы. Власть против свободы мысли

Когда поборникам человеколюбия настойчиво задают эти вопросы, они ударяются в риторику на тему того, что ненавистнические и злые идеи глубоко отвратительны, разрушают человеческую самооценку, являются формой подавления и т. д. Они утверждают, что называть ранящие слова даже просто «неприятными» и «оскорбительными» — значит преуменьшать вред, который они наносят. «Слово „неприятный“ предполагает, что травма или оскорбление лишь поверхностные и человек широких взглядов („образованный и без предрассудков“) должен быть в состоянии их стерпеть или даже принять, — пишет Стэнли Фиш. — При этом совершенно не принимается в расчет, что слова — и добрые, и злые — могут восприниматься очень близко к сердцу; обсуждается только ни к чему не обязывающий словесный обмен; нет понимания того, что высказывания определенного рода могут просто изодрать человека в клочья»^{29}. Обратите внимание на метафору, отсылающую к насилию («изодрать человека в клочья»). А еще заметьте обтекаемость формулировки: да, высказывания «определенного рода» действительно могут восприниматься «очень близко к сердцу», весь вопрос в том, какие высказывания, какого рода, как это определить и какую приближенность к сердцу считать чрезмерной. Если бы у нас было мерило оскорбительности, мы бы, наверное, могли решить эту проблему; а так заявление «страдают реальные люди» ничего не говорит нам о том, кто страдает, когда, насколько сильно и что считать «слишком сильным» страданием. Если бы даже такое мерило и существовало, проблемы бы не исчезли: что бы мы делали со справедливыми высказываниями, которые «воспринимаются очень близко к сердцу»? А с полезной, но жесткой критикой, которая «воспринимается очень близко к сердцу»? Представьте себе ситуацию: креационист разразился слезами и бросил колледж из-за слов учителя биологии о том, что Дарвин был прав. Можно ли считать, что это «изодрало его в клочья»? Нужно ли положить этому конец?

В целом поборники человеколюбия никогда даже не задаются этими вопросами и уж тем более не отвечают на них. Если отбросить всю риторику, они говорят следующее: «Эти идеи или слова очень расстраивают меня и некоторых других людей». Да, они расстраивают. Но если каждый человек имеет право на то, чтобы его не расстраивали, то любая критика, а следовательно, и научный поиск оказываются в лучшем случае рискованны с моральной точки зрения, в худшем — невозможны. Даже шутить отныне нельзя.

Столкнувшись с этой проблемой, сторонники человеколюбия зачастую корректируют свою позицию и говорят, что некоторые люди — исторически подавляемые группы — имеют особое право на то, чтобы их не расстраивали. Этот ответ ничем не лучше. Во-первых, он отбрасывает в сторону либеральную науку, так как игнорирует правило эмпирика: каждый имеет право критиковать каждого, независимо от расовой принадлежности, этнической истории участников дискуссии и чего угодно еще. Если вас подавляли, это еще не значит, что вы правы. А во-вторых, кто будет решать, кто кого имеет право расстраивать? Единственный возможный ответ такой: централизованная политическая власть.

Вряд ли можно оправдать боль, причиняемую конкретному человеку здесь и сейчас, служением абстрактным принципам или стремлением к знанию, которое мы когда-нибудь то ли получим, то ли нет. Это еще один надежный аргумент поборников человеколюбия: причинять людям боль во имя абстрактных, возможных в будущем «свободы» или «знания» — это все равно что пытать людей во имя «слова божьего» или «спасения души». «Они требуют, чтобы мы терпели любую боль, которую причиняют нам расистские высказывания и язык вражды, ради будущего, в наступление которого мы можем только верить, — пишет Стэнли Фиш. — В сугубо религиозной картине мира — такой, какая была у Мильтона, — это звучит вполне разумно (более того, это прямо-таки воплощение христианской идеи). Но в светском контексте, когда мы верим в мирские дела, а не в Святой Дух, такой подход вызывает больше вопросов, чем дает ответов, и его можно рассматривать как еще одно ответвление стратегии, цель которой — лишить законности жалобы от исторически притесняемых групп»^{30}. То есть абстрактные принципы на практике слишком часто служат ширмой для нападок на меньшинства.