Добрые инквизиторы. Власть против свободы мысли

Люди, которые выступают против ненависти, никогда не задаются этим вопросом напрямую, потому что ответ выдаст их с головой: мы, думающие правильно, и будем решать, кто нетерпим, а кто нет.

Когда человек говорит, что нетерпимые, оскорбительные, унизительные, репрессивные или злые мнения нужно ограничить, на самом деле он имеет в виду следующее: «Нужно ограничить те мнения, которые не нравятся мне». Другими словами, он поступает так же, как Платон, говоривший, что философ (то есть он) должен управлять государством во благо общества. Он осуществляет захват власти. Он хочет быть папой римским, аятоллой, правителем-философом.

Ответ на вопрос «Зачем терпеть полные ненависти и ошибочные мнения» не менялся с тех пор, как Платон представил миру свою леденящую кровь утопию: затем, что иначе будет хуже.

Мы не хотим ставить преграды для критики и интеллектуального поиска — только для ненависти и унижений. Проблема здесь аналогичная: то, что для одного человека — язык вражды, для другого — самая искренняя критика (взять хотя бы высказывание «Холокост — это выдумка Израиля».) Кто будет проводить это разграничение? Давайте рассмотрим пару примеров. Трудно найти хоть какую-нибудь социальную ценность в высказывании «Ниггеры тупые». А как насчет «В среднем чернокожие имеют более низкий интеллект, чем белые»? Нужно ли наказывать за такое высказывание? А если кто-то скажет: «Чернокожие в среднем проявляют меньше способностей к математике, чем выходцы из Азии»? Если вы ограничиваете первое высказывание, то что вы будете делать, когда вам пожалуются на следующее, а потом на следующее? Кто будет определять эти зыбкие границы?

Запрещать обзывательства тоже нет никакого смысла. Когда белый называет чернокожего «мальчиком» (boy), это обидно? В каких случаях это обзывательство, в каких — проявление ласки, а в каких — просто манерность? Если бы Комиссия по противодействию обидным словам попыталась разрешать эти вопросы в каждом конкретном случае — а каждый случай уникален, — она вскоре безнадежно запуталась бы в ситуационных различиях, противоречивых свидетельствах и политических нюансах («В данном случае человек, названный „мальчиком“, является знакомым назвавшего, и отношения между ними в целом хорошие; он уже два года как перешагнул возраст, при котором имеет право употреблять алкоголь, но выглядит намного младше; следовательно, здесь мог присутствовать смягчающий элемент проявления ласки, а также элемент буквального обозначения».) Другой вариант — это составить список запрещенных слов; но и он не лучше. Включите в этот список слово «ниггер» — и вы запретите книгу «Приключения Гекльберри Финна». Если только не добавите в него бесконечный перечень причудливых уточнений — но тогда вы снова безнадежно запутаетесь. («Не следует использовать слово „ниггер“ в прямом разговоре с чернокожим человеком, за исключением случаев, когда слово используется для демонстрации или иллюстрации чего-либо; оба участника разговора чернокожие или темнокожие; слово употребляется с дружескими намерениями, что подтверждается знаками или жестами, свидетельствующими о дружелюбном тоне разговора, такими как улыбки, рукопожатия, дружеская лексика… Эти правила не должны быть использованы для запрета книги „Приключения Гекльберри Финна“, за исключением случаев, когда она читается вслух чернокожему человеку или чернокожим людям в издевательской или недружелюбной манере, что проявляется в неуместном акценте на таких словах, как „ниггер“, „раб“, „хозяин“, или когда она читается в иных обстоятельствах, которые адекватный человек может счесть оскорбительными, увидев в них признаки предубеждения…») В то же самое время люди, желающие бросаться оскорблениями, будут постоянно придумывать новые способы это делать. И всегда будут держаться на шаг или два впереди нашего списка. Методичка по обидным словам быстро потеряет актуальность.

Давайте ради интереса представим себе, что кто-то придумал способ отличать язык вражды от обычной критики с такой же точностью, с какой ноль отделяет положительные числа от отрицательных. Даже и это ничего бы не гарантировало. Такое разделение могло бы удовлетворить философов (да и то не факт), но в мире политики амбициозные активисты непременно постарались бы смазать эту границу, растянуть ее, стереть, передвинуть или сразу же пересечь. А если бы они получили поддержку на выборах, в органе студенческого самоуправления или у людей на улицах, то сделали бы с этой границей все что угодно. В политике главное разделение в конечном счете проходит между тем, что вам сходит с рук, и что — нет.