Добрые инквизиторы. Власть против свободы мысли

Поборники человеколюбия уже сейчас пытаются (и с самого начала пытались) регулировать не только насмешки и обзывательства, но и теории с гипотезами. Ведь теория может быть такой же обидной, как и насмешка. В Мичиганском университете один из руководителей призвал разработать систему ограничений для профессоров и студентов, заявив, что «злоупотребления в стенах университета произрастают из теорий, которых придерживаются преподаватели, и эта обстановка не позволяет представителям меньшинств иметь те же привилегии, которые имеют остальные»^{28}. Иными словами, обидные теории нужно подавлять.

К сожалению, реальность такова, что всегда найдутся желающие говорить грубые и злые вещи и обижать других. И если они не портят ваше имущество и не применяют физическое насилие, просто игнорируйте или критикуйте их. Но не надо создавать специальный орган, чтобы их наказывать. Если свод правил будет настолько подробным, что с его помощью получится четко различать злые и просто непопулярные мнения, он будет неработоспособен из-за своей сложности. На практике граница пройдет между теми мнениями, которые близки политическим властям, и теми, которые они считают нежелательными.

На практике мы можем отличить словесные злоупотребления от легитимной критики по тому, хочет ли высказывающий кого-то обидеть. Нет. Во-первых, даже самая «легитимная» критика может иметь целью обидеть или дискредитировать свой объект, о чем хорошо знают Роберт Галло и многие другие ученые. Во-вторых, что более важно: власти, стремящиеся наказывать за «намерения», представляют еще большую опасность, чем власти, которые стремятся наказывать за саму критику. Чтобы установить намерения говорящего, нужно предать суду его мозг. Когда студент из Мичигана сказал, что гомосексуальность — это болезнь, которую можно вылечить, хотел ли он обидеть студентов-геев? Вот и настоящая инквизиция.

Конечно, в судах все время занимаются выяснением намерений и мотивов, чтобы понять, например, было ли убийство предумышленным или убийца действовал в целях самообороны, было ли оно намеренным или случайным. Это необходимо и уместно. Но когда кто-то говорит еврею, что холокост — это израильская выдумка, то «преступление», мотивы которого мы пытаемся выяснить, заключается только в высказывании, в критике, а не в насильственных действиях. Если сделать так, что за слова можно будет наказывать на основании намерений говорящего, власти получат возможность карать за критику всегда, когда критик вызывает у них подозрения. Мы должны понимать, что такие полномочия властям давать не следует, тем более в университете. И, конечно, нет оправдания кодексам вроде стэнфордского, в котором запрещаются высказывания, «сделанные с намерением (курсив мой. — Авт.) оскорбить или стигматизировать».

Страдают реальные люди, и поэтому наша моральная обязанность — защищать их. Чувства людей бывают задеты, с этим никто не спорит. Но один из вопиющих недостатков движения против оскорблений (от обсуждения этого же недостатка постоянно пытается увильнуть движение против порнографии) состоит в том, что его участники совершенно не могут сказать, какой же конкретный, объективный вред, помимо задетых чувств, был когда-либо нанесен оскорбительными словами или мнениями. Они также так и не смогли объяснить, насколько серьезно должны быть задеты чувства человека, чтобы считать его пострадавшим от слов, и как понять, действительно ли жертва этих слов мучается так сильно, как говорит. Как отличить слова, которые ранят, от просто раздражающих?