Дочь фортуны

Изъездив Калифорнию вдоль и поперек, Элиза знала этот дикий край, как будто там родилась, – она научилась ориентироваться на местности и рассчитывать расстояние, отличала ядовитых змей от безвредных, распознавала во встречных отрядах друзей и врагов, умела определить погоду по форме облаков, а время по длине тени, знала, что делать при встрече с медведем и как подойти к одинокой хижине без риска нарваться на выстрелы. В пути Элизе встречались молодые новички, поднимающие на холмы мудреную горняцкую технику, с которой потом расставались из-за полной бесполезности, и партии впавших в отчаяние людей, которые спускались с гор после месяцев бесплодных трудов. Ей никогда не забыть, как птицы клевали висящий на дубе труп с табличкой-предупреждением… В своих странствиях Элиза повидала американцев, европейцев, канаков[30], мексиканцев, чилийцев, перуанцев, ей встречались длинные ряды молчаливых китайцев под началом бригадира, который, хотя и принадлежал к той же нации, обращался с ними как с рабами и платил жалкие гроши. Каждый китаец нес за плечами узелок, а в руке сапоги: эти люди с детства привыкли к сандалиям и не выносили тяжести на ногах. Экономные китайцы довольствовались малым, почти ничего не тратили и покупали большие сапоги, потому что считали, что они имеют больше ценности, а потом удивлялись, что сапоги меньших размеров стоят ровно столько же. У Элизы обострилось чувство опасности. Она научилась жить сегодняшним днем, ничего не планируя наперед, как советовал ей Тао Цянь. Элиза часто о нем думала и регулярно писала, но отправить письма могла только из поселков, у которых имелось почтовое сообщение с Сакраменто. Это было как швырять в море бутылку с запиской: Элиза не знала, остался ли Тао Цянь в этом городке, а единственным надежным адресом в Сакраменто была китайская харчевня. Если ее письма туда доберутся, их, несомненно, передадут Тао Цяню.

Элиза рассказывала другу о чудесных пейзажах, о голоде и жажде, о холмах с их сладострастными изгибами, о массивных дубах и стройных соснах, о ледяных реках с такой прозрачной водой, что можно разглядеть лежащее на дне золото, о диких гусях, гогочущих в небе, об оленях и огромных медведях, о суровой жизни старателей и о миражах легкой добычи. Элиза писала о том, что оба они знали давно: не стоит тратить жизнь на погоню за желтой пылью. И ответ Тао она тоже легко могла себе представить: ровно так же не имеет смысла тратить жизнь на погоню за призрачной любовью; но Элиза продолжала свой бег, потому что не могла остановиться. Образ Хоакина Андьеты уже начал рассеиваться, цепкая память Элизы больше не могла ясно нарисовать облик ее возлюбленного, девушке приходилось перечитывать любовные письма, чтобы удостовериться, что он на самом деле существовал, что они любили друг друга и что их ночи в гардеробной – не плод ее фантазии. Так Элиза подпитывала сладостные муки одинокой любви. Тао Цяню она писала про людей, которых встречала на дорогах, о множестве мексиканских эмигрантов, обосновавшихся в Соноре – единственном городке, где по улицам бегают дети; о бедных женщинах, которые давали Элизе пристанище в своих домах из необожженного кирпича, даже не подозревая, что она одна из них; о тысячах молодых американцев, которые стекались на прииски этой осенью, пересекая по суше весь континент от атлантического до тихоокеанского побережья. Вновь прибывших было около сорока тысяч, каждый намеревался обогатиться в мгновение ока и триумфально вернуться домой. Их называли «люди сорок девятого года», и это прозвище вскоре распространилось и на тех, кто приехал раньше или в следующем году. А на востоке целые города оставались без мужчин – теперь в них жили только женщины, дети и заключенные.