Дочь понтифика

– Мне тоже не по душе всякие там «бла-бла-бла». Решено: завтра мы отправляемся на охоту. Будете наблюдать за приведением в исполнение приговора нескольким совершенно невинным пернатым. Уверяю вас, мой ловчий сокол долго тянуть не станет, и вы сами поощрительно погладите его по головке.

– Бедноватое поощрение для птицы столь высокого полета, – смеется Лукреция.

– Весомость награды зависит не от ее щедрости, а от личности того, кто дарует.

На следующее утро они в сопровождении придворных и егерей еще до восхода едут в лес.

– Между прочим, я на охоте впервые, – признается Лукреция.

– Вот-те на! Неужто муж никогда не брал вас с собой? Ну и малахольный! Я говорю так о человеке, который ни разу не взял жену на охоту – не захотел показать ей, каков он в деле.

– По-моему, есть и другие способы показа, – иронизирует она.

– Мы еще недостаточно близко знакомы, чтобы говорить о других способах, – не задерживается Франческо с ответом, снимает с красавца-сокола клобук, и крылатый охотник взмывает ввысь.

Они молча смотрят в небо, следя за соколом, который, совершив несколько кругов, замечает утку, стремглав бросается за ней, нагоняет, вонзает когти и, описав широкую дугу, отпускает добычу. Та, бесчувственная, камнем устремляется с высоты – и, кажется, прямо на Лукрецию. Маркиз отталкивает спутницу в сторону.

Она едва не падает:

– Что вы себе позволяете?

Франческо поддерживает даму, обхватив за талию:

– Утка могла вас ушибить.

Лукреция кричит в гневе:

– Немедленно отпустите меня!

– Простите, но если я послушаюсь, вы неминуемо оступитесь в болото, мы на самом его краю. Вам этого надо? И говорите потише, не то распугаете всю птицу.

Спутница смущена:

– Ах, уж эта мне охота! Голова немного закружилась.

– Сядем здесь, – предлагает Франческо, указывая на ствол упавшего дерева, и перчаткой смахивает с него опавшую листву. Они устраиваются рядом друг с другом; он примирительно улыбается, она тоже.

– До чего же я неловкая! – сетует Лукреция.

– Если уж говорить о неловкости, то ее сейчас испытываю я. Сознáюсь: утка падала не на вас, я это выдумал.

– Зачем?

– От смущения.

– Что же вас смущает?

– Простите, в двух словах трудно объяснить, – слегка растерянно начал маркиз. – Видите ли, получив ваше первое письмо, я не обратил на него особенного внимания. Ну, сапожник. Ну, нельзя ли освободить. Я подумал: дамочка, маясь со скуки, лезет не в свое дело, – и освободил, почему бы и нет? Второе же навело на другие мысли: с чего это она так расписалась? уж не хочет ли захомутать?..

– Ах, вот как!

– Я же сказал – простите. Могу еще раз. Простите, но я решил тогда повременить с ответом, выдержать, так сказать, паузу, дать огню разгореться посильнее. И действительно, пришло третье письмо, да какое пылкое! Но пыл был вовсе не амурный, куда там! Меня клеймили за безразличие к справедливости и душевную черствость…

– Вы этого заслуживали.

– Наверное, но суть не в том. У меня раскрылись глаза. Я сказал себе: «Похотливое млекопитающее! Ты так редко сталкивался с искренностью и чистыми побуждениями, что чуть было не перестал в них верить. И вот тебе явлен пример того, что и в наши дни можно бороться не за власть, не за деньги, не за удовлетворение причуд плоти, а за спасение невиновного». А еще мне вспомнилась фраза моей матушки, Маргариты Баварской, – немки, как ее все называли: «Делай для других что можешь, и пусть будет как будет».

– Все это очень лестно, – перебивает Лукреция, – но дальше я продолжу сама. Вы подумали, что было бы совсем не дурно включить в список своих бессчетных любовных побед еще и наивную дурочку, пекущуюся о благе ближнего: например, позвать на охоту, а уж там как получится, да?

– Нет. Намерения были иными.

– Какими же?

– Хотелось оказаться с вами наедине, чтобы, не заморачиваясь светскими условностями, сказать совершенно честно: кажется, я в вас влюблен.

– Вот и выходит, что мое предположение недалеко ушло от истины.

– Не сказал бы. Я не только влюблен, но и полон самого глубокого уважения. Поэтому даже мысль о плотской близости между нами для меня невозможна. И знаете почему? Потому что я страдаю галльской болезнью.

– Сифилисом? И вы говорите об этом так спокойно, словно о легком недомогании? «Знаете, я немного простудился, наверное, меня продуло…» Боже правый, сифилис!

– А что тут рассусоливать? От трагических интонаций его меньше не станет.

– Да уж… Даже не знаю, что сказать. Просто поверить невозможно. Я кое-что слышала про эту болезнь: голос становится гнусавым, походка – шаткой, движения – неловкими… А у вас ничего такого нет. И к тому же дети, шестеро, кажется…

– Слава Господу, все покуда здоровы.

– Какое счастье! Но как вы рисковали!