Дочь понтифика

– Думаю, дело в наших общих юридических занятиях. Они породили атмосферу особой доверительности – даже в вопросах крайне щекотливых. Как этот, например. Он сделал признание, и я словно провалилась в бездонную бездну, прóпасть отчаяния и жалости.

– Это ты, а мне-то, матери его детей, каково было узнать? Но ни капли жалости я тогда не ощутила, только ненависть и презрение.

– Понимаю, что ты пережила.

– Нет! И половины не понимаешь! – Изабелла скинула с плеч широкий плащ. – Посмотри на меня, взгляни, до чего я дошла! От горя и безысходности меня раздуло, как парус ветром. Я стала как мячик. Набрала сорок килограммов! В зáмке мне пришлось перебраться на первый этаж, потому что я больше не могу подниматься по лестнице, и теперь мои окна выходят на конюшню!

Здесь необходимо объясниться. Читая и перечитывая многочисленные исторические источники, повествующие о любовной связи Лукреции и Франческо, иногда отдающие эротическим, а порой и порнографическим душком, мы обнаружили одну важную деталь. Вернее сказать, обратили внимание на отсутствие одной очень важной детали: авторы старательно обходят тот факт, что Гонзага был сифилитиком, а он им был. Как же так? Ведь и в те давние времена, когда сифилис еще называли люэсом, уже прекрасно знали, что эта болезнь почти неизбежно передается партнеру по сексуальным утехам и далее – рождающимся детям. Как же Лукреция, будь она любовницей Франческо, смогла бы впоследствии произвести на свет пятерых совершенно здоровых детей? Выходит, ее оболгали. Фигура умолчания прикрывает ложь, а против нее существует единственное средство – рассказать правду. Что мы и делаем.

Уходит ли мудрость вместе с мудрым человеком, уходящим навсегда?

С глубокой скорбью жители Феррары ожидали смерти своего герцога. Состояние семидесятичетырехлетнего Эрколе дʼЭсте с каждым днем становилось хуже и хуже. Лихорадка и жар, туманящие мозг, отступали все реже.

Альфонсо идет по коридору.

Навстречу бежит Лукреция:

– Быстрее! Твой отец зовет нас к себе!

Они спешат к спальне герцога. Увидев их, Эрколе слабо улыбается и делает знак подойти. Альфонсо садится на край кровати и молча берет его за руку.

– Сынок, – с трудом произносит старик дрожащим голосом, – ты вот-вот потеряешь отца. Но не печалься слишком горько: с тобой остаются драгоценные дары, врученные божественным провидением. Их у тебя немало, может быть, больше, чем у кого другого. Сумей разглядеть их и разумно использовать. Важно не упустить лучшего в жизни, а это – красота. Ты к ней почти безразличен, разве что гармония музыки трогает твою душу – и то лишь изредка. Ты можешь извлекать дивные звуки из своей виолы, но нечасто делаешь это. Столь же мало ценишь ты другой подарок судьбы – красоту Лукреции. Я говорю не о внешней привлекательности ее волос, лица, тела, а о внутренней сущности, излучающей невидимый свет. Доброта, отзывчивость, искренность – всё это дорогого стоит и не каждому дано. – Герцог замолчал, переводя дыхание, и продолжил: – А теперь, дорогая невестка, несколько слов тебе. Близок час, когда ты станешь подмогой моему сыну в управлении герцогством. Он похож на каштан, так густо увитый плющом, что не видно ни ствола, ни ветвей. Можно подумать, что дерево засохло и годно лишь на растопку, но это не так. Приглядись – и увидишь: этот каштан способен и цвести, и плодоносить.

Лукреция и Альфонсо глядели, едва сдерживая слезы, то на герцога, то друг на друга.

Эрколе дʼЭсте умолк на несколько минут, а потом, выйдя из недолгого забытья, проговорил:

– Возьмитесь за руки. Обещайте мне любить друг друга, – и немного спустя добавил: – Заботьтесь о моем городе.

Альфонсо разразился слезами. Лукреция коснулась губами его щеки.

Наследник отер глаза:

– Отец, твои слова навсегда останутся в моем сердце. Клянусь: я сделаю все для благополучия семьи и герцогства, – и внезапно выбежал из комнаты.

Лукреция склонилась к герцогу и прошептала:

– Отец, можете не беспокоиться: он будет со мной счастлив.

– Спасибо, дочь моя! Ты была одной из самых больших радостей в моей жизни.

Дверь широко распахнулась. В спальню вошло несколько певцов дворцовой капеллы, а следом за ними – Альфонсо с виолой в руках. Он взмахнул смычком, и полилась музыка.

Певцы окружили кровать герцога, зазвучали слова песни: «Ohi, ma quand che moriro vojo veder tuta intorno zente che bala, che dise cantando vaje tranquil. Nessun planze per ti con la tristissima, tu te ghe lassi dolze giojanza e cari recordi del too campar. No se desmentega chil’ha vissu de gioztizia de viver feliz…»[37]

Альфонсо, время от времени переставая играть на виоле, подпевает. Но вот песня закончилась. Эрколе с трудом приподнялся в постели и широко развел руки. Сын бросился в его объятия.

Когда Альфонсо отошел от кровати, Лукреция легко поцеловала мужа и тихонько промолвила:

– Я и представить себе не могла, сколько таится в тебе поэзии. Пусть наша свадьба уже далеко позади, за эту музыку, подаренную тобой отцу и мне, я подарю тебе ночь любви – горячую, как первая.