Дочь священника

Ибо они не знали ничего. Абсолютно ничего. Ничего, ничего, ничего, совсем как дадаисты.[78] Поразительно, что даже дети могли быть столь невежественны. В классе были только две девочки, которые знали, что Земля вращается вокруг Солнца, а не Солнце вокруг Земли, и ни одна из них не могла ответить Дороти, какой король был перед Георгом V, или кто написал «Гамлета», или что такое простая дробь, или какой океан нужно пересечь, Атлантический или Тихий, чтобы добраться до Америки. А большие, пятнадцатилетние девочки были ненамного лучше, чем крошечные восьмилетние малышки, за исключением того, что могли читать без запинки и писать аккуратным каллиграфическим почерком. Единственное, что взрослые девочки умели, – это аккуратно писать. За этим миссис Криви следила. И конечно, то там, то здесь, среди полного их невежества, обнаруживались разрозненные островки знаний. Например, некоторые странные строфы из поэтических отрывков, которые они заучили наизусть, или несколько французских предложений из грамматики Олендорфа, типа: “Passez-moi le beurre, s’il vous plaît” или Le fils du jardinier a perdu son chapeau, которые они заучили как попугай, повторяющий «Милашка Полли».[79] С арифметикой было немного лучше, чем с другими предметами. Большинство девочек знали, как складывать и вычитать; около половины имело некоторое представление об умножении, а две или три ученицы даже попытались справиться с делением в столбик. Но это был предел их знаний, и за этим пределом, по всем направлениям, лежала тёмная, непроглядная тьма.

Более того, девочки не только ничего не знали, но они так не привыкли к тому, чтобы им задавали вопросы, что вытянуть из них ответы было очень трудно. Было очевидно, что всё что они знали, было заучено ими чисто механически, а когда их самих просили подумать, они разевали рты в полном изумлении. Хотя нельзя сказать, что у них не было желания; они явно захотели стать «хорошими» – дети всегда «хорошие» с новым учителем. Дороти настаивала, и постепенно дети разошлись, и, казалось, стали менее скованными. Из ответов, которые они давали, у Дороти стало создаваться чёткое представление о том, каков был метод мисс Стронг.

Оказалось, что, хотя теоретически они изучали все школьные предметы, серьёзно здесь преподавали только правописание и арифметику. Особенно миссис Криви любила правописание. А кроме того, очень большое количество времени – час или два ежедневно – тратилось на ужасную рутинную работу, которая называлась «переписывание». «Переписывание» означало копирование текстов из учебников или с доски. Мисс Стронг, например, писала некое небольшое эссе из нескольких предложений, а девочки делали красивые копии в своих тетрадках. (Одно из таких эссе под названием «Весна» повторялось во всех старых учебниках для девочек и начиналось так: «Теперь, когда девичий апрель лёгкой походкой идёт по земле, когда птички весело чирикают и бутоны превращаются в прекрасные цветы… и т. д. и т. п.) На родителей, которым время от времени показывали тетрадки, несомненно, они производили соответствующее впечатление. Дороти начала понимать, что всё, чему девочек учили в школе, на самом деле, делалось для родителей. Так было с «переписыванием», упорством в правописании, механическим повторением французских фраз – всё это простой путь, чтобы произвести впечатление. А между тем маленькие девочки в классе почти не умели читать и писать, а одна из них, по имени Мэйвис Уильямс – одиннадцатилетняя девочка с широко расставленными глазами, довольно злая на вид, – даже считать не умела. Казалось, эта ученица все полтора триместра не делала ничего, только писала крючки. У неё была куча тетрадей, исписанных крючками; страница за страницей крючков, извивавшихся как корни в мангровых зарослях тропических болот.