Дочери Ялты. Черчилли, Рузвельты и Гарриманы: история любви и войны

Доктор Брюэнн вышел из президентской спальни по завершении осмотра пациента крайне обеспокоенный. Как и Анна, Брюэнн не знал, что конкретно в этот день обсуждалось на конференции, но ему и так было ясно, что день у Рузвельта выдался «изнурительный сверх меры» и «эмоционально тревожный». Пациент был «крайне переутомлен», – записал Брюэнн в истории болезни, в частности, «из-за непрерывного потока визитов с утра до ланча <…> и отсутствия у него времени на послеполуденный отдых». Кроме того, во время осмотра он признался Брюэнну, что состоявшееся во второй половине дня заседание вселило в него «тревогу и расстройство по поводу обсуждения некоторых вопросов»{506}. Рузвельт, очевидно, имел в виду, прежде всего, вопрос о будущем Польши.

За два последних дня по польскому вопросу президент получал одни лишь разочарования. Сначала реакция Сталина на доставленное ему накануне послание Рузвельта – точнее, практически полное отсутствие таковой. Седьмого числа, в начале пленарного заседания трёх лидеров, Сталин заявил, что получил письмо от Рузвельта «часа полтора назад». Он мало что имел сказать по существу дела, кроме того, что «пытался связаться с люблинскими поляками по телефону», но выяснилось, что они в отъезде по другим делам. Что до других польских лидеров, которых Рузвельт предлагал вызвать на ялтинские переговоры, то он, Сталин, «не знает их адресов и боится, что участники настоящего совещания не смогут дождаться приезда поляков в Крым»{507}. По разумению Аверелла Гарримана, это был «ничтожнейший из всех мыслимых предлогов» для отказа, но, прежде чем кто-либо успел возразить, Молотов срочно сменил тему[62] и объявил, что советская сторона поддерживает идею «международной организации безопасности» и готова довольствоваться двумя-тремя дополнительными голосами. Это была наглая по форме перетасовка карт, но даже Гарриман признал, что «блестяще своевременная»{508}.

На пленарном заседании 8 февраля битва за проведение в Польше свободных выборов, однако, возобновилась. Верный себе Черчилль сделал ряд острых заявлений в том духе, «что конференция в своей работе достигла решающего момента. Речь идет о вопросе, урегулирования которого ожидает весь мир. Если мы разъедемся, продолжая признавать разные польские правительства, то все поймут, что между Великобританией и США, с одной стороны, и Советским Союзом – с другой, существуют коренные разногласия. Это будет иметь весьма плачевные последствия, на нашу конференцию поставят печать банкротства», – и далее в том же духе. Сталин в ответ выдал не менее пафосно-театральную речь. На последовавшую жаркую полемику между ними у Рузвельта, похоже, ни сил, ни терпения не оставалось, и польский вопрос по его настоянию вернули на рассмотрение министрам иностранных дел{509}.

Дело в том, что Польша была вторым тяжёлым для Рузвельта и его здоровья вопросом за этот день. Ведь перед пленарным заседанием он провёл более получаса в обществе Сталина, Молотова и Гарримана за обсуждением войны на Тихом океане. Британцев на эту встречу не позвали. Американцам же жизненно важно было увезти из Ялты гарантированное согласие Советов объявить войну Японии во избежание перехода тихоокеанского конфликта в фазу затяжной войны на истощение. Ничто, кроме полной и безоговорочной победы союзников, не принудит японцев к капитуляции, и в случае неудачи Манхэттенского проекта победа над Японией будет стоить непомерных потерь в живой силе. Даже последние успехи генерала Макартура на Филиппинах, которые Аверелл Гарриман преждевременно объявил решающей победой на встрече министров иностранных дел в начале недели, не убедили американское руководство. Было понятно, что без советского вмешательства ценой настоящей победы на Тихом океане станут ещё до полутора лет кровопролития и сотни тысяч американских жизней. Поэтому Рузвельт пошел навстречу пожеланиям Советов в обмен на их вступление в войну с Японией. Сталин и Рузвельт договорились, что после капитуляции Германии Советский Союз объявит войну Японии в обмен на доступ к незамерзающим тихоокеанским портам и железным дорогам в Манчжурии, а также на возвращение Советскому Союзу южной части Сахалина и всех островов Курильской гряды как территорий, незаконно, согласно официальной позиции Советов, захваченных японцами в 1905 году. Рузвельт дал на это согласие без предварительной консультации с китайским лидером Чан Кайши, хотя эта договорённость напрямую затрагивала национальные интересы Китая. Опасаясь утечек секретной информации, президент решил поставить китайцев в известность позже{510}.

И, будто мало было ему словесных баталий со Сталиным, в затем ещё и с Черчиллем, Рузвельту пришлось вынести ещё и ожесточенные бои на внутреннем фронте. Там трудности возникли, в том числе, из-за телеграммы из Лондона от Гила Уайнанта по поводу судьбы послевоенной Германии, в которой он не стеснялся в выражениях, начиная с преамбулы: «Раз уж вы с [гос]секретарем Стеттиниусом и мистером Гопкинсом решили выдворить меня с конференции…»