Дочери Ялты. Черчилли, Рузвельты и Гарриманы: история любви и войны

Боялся её отец в тот вечер за своё здоровье или нервничал из-за того, как пройдёт ужин, Анна сказать не могла. Если он даже что-то и заподозрил во время последнего обследования Брюэнна, то и виду не подал, что о чём-то догадывается. Анна хорошо сознавала, что отец редко говорит с нею (да и вообще с кем бы то ни было) начистоту о своих личных переживаниях. Не стал исключением и этот вечер. В точности так же, как он – из соображений безопасности – распределял свои важнейшие документы по частям между секретарями, чтобы ни у одного из них не было возможности составить полную картину происходящего в Овальном кабинете, так и теперь он дробил на части себя самого, чтобы никто из окружающих не увидел его как цельную личность. От общественности он всячески утаивал свой паралич, отказывая в разрешениях на публикацию своих фотографий в инвалидном кресле. Большая часть простых американцев до сих пор даже и не догадывалась, что их президент – паралитик. От Черчилля он скрывал свои тайные переговоры со Сталиным. Да и сам от себя – отказываясь напрямую спрашивать об этом Брюэнна или Макинтайра – по сути, утаивал информацию об истинном состоянии собственного здоровья. «Он никого не знает, и его никто не знает, – призналась Анна летом 1944 года своему другу, помощнику Генерального прокурора Норману Литтеллу. – Даже его семья ровным счётом ничего о нём не знает»{519}. Жизнь в Белом доме в том году сделала это для Анны очевидным. Чем ближе она пыталась подобраться к отцу, тем более подходила к пониманию того, насколько скрытным человеком тот был и оставался на протяжении всех тех долгих лет, что она его помнила.

Когда Анне было семь лет, и Рузвельты жили в Вашингтоне в бытность Франклина помощником военно-морского министра, Элеонора наняла двадцатидвухлетнюю Люси Мерсер, девушку из обедневшей аристократической семьи. Родители её разорились во время биржевой паники 1893 года, и повзрослевшей Люси пришлось подыскивать себе работу, достойную одинокой девушки благородных кровей. Вот Элеонора её и взяла к себе на роль светского секретаря.

Анне о прошлом Люси ничего известно не было. Для неё она была просто молодой женщиной, которая «заполняла карточки, сидя за конторкой»{520}. Анна с раннего детства привыкла с враждебной настороженностью относиться к приходящим работницам типа нянек и гувернанток. Элеонора, подобно Клементине Черчилль, чувствовала себя неуверенно в роли матери и перекладывала большую часть повседневных забот о своих детях на нянек, среди которых попадались всякие, включая «пристрастившуюся к бутылке» и имевшую садистскую склонность к изощрённым наказаниям даму, которая как-то раз заперла Джеймса, старшего из сыновей Рузвельтов, в шкаф на долгие часы. Не удивительно, что Анна и Джеймс в конце концов подняли бунт против всего мира. Они бомбардировали пакетами с водой прохожих из окон третьего этажа их дома в Вашингтоне, а родителям с их гостями портили аппетит за ужином, подбрасывая в гостиную зловонные «дымовухи». Но Люси ни к обучению, ни к воспитанию Анны и её братьев никоим образом причастна не была. Она в жизни никого из них в чулан не запирала и даже пальцем Анну не трогала, и тем более за волосы больно не дёргала под видом причесывания перед приходом подруг на чай к её бабушке{521}. Напротив, сидя за конторкой и заполняя карточки, Люси буквально лучилась тем, чего так недоставало рузвельтовскому семейству, – теплом и добротой. И улыбчивостью.

Анне особенно запало в душу одно воспоминание о Люси. Как-то раз Люси пожелала ей доброго утра не как маленькой шалунье, а на равных – как взрослая взрослой. Тут только Анна и открыла для себя, что решительно восхищена Люси Мерсер.

А затем Люси вдруг куда-то исчезла, и никто даже не объяснил Анне, куда и почему она пропала. После этого Анна несколько лет вовсе ничего о ней не слышала{522}.

Много позже Анна узнала, что не одна она находила Люси Мерсер восхитительной. Тем летом, когда ей исполнилось восемнадцать лет, Анна отправилась в гости к Сюзи Пэриш, кузине матери, в Ньюпорт, Род-Айленд, на неделю проведения там теннисного турнира. Это было одной из свалившихся на неё в год дебюта в светском обществе обязанностей, и Анну страшила каждая минута, предстоявшая ей там в роли дебютантки. Анне, в точности так же, как и Саре Черчилль, эта роль глубоко претила. Анна ощущала себя робкой и неловкой. Ни модными нарядами, ни танцами, ни молодыми кавалерами она ничуть не интересовалась. По сути, она чувствовала себя «насильно принуждаемой» к дебюту бабушкой и родителями, и её это бесило. Ведь Франклин и Элеонора славились весьма прогрессивными социально-политическими взглядами, а тут ни он, ни она даже слышать не желали о том, чтобы распространить эти взгляды на судьбу дочери. Особенно Анну поражала непоследовательность матери. Ведь Элеонора без устали критиковала глупые правила и скучных зануд, на которых, собственно, и зиждется так называемый «высший свет», – а теперь сама же и выпихивала дочь в эту «презренную», по её словам, систему.