Дочери Ялты. Черчилли, Рузвельты и Гарриманы: история любви и войны

Какой-то частичкой своей души Анна невольно винила и самого отца в том, что он себя не уберег от столь серьёзного оборота. Да, он с радостью принимал её защиту от столь утомительных людей, как Гопкинс и Черчилль, когда ему не хотелось с ними видеться, но вместо того, чтобы использовать высвободившееся время для отдыха, тешил своё самолюбие публичными выступлениями. «Он весь заводится, выглядит всем довольным, ему хочется, чтобы вокруг было как можно больше людей, а в итоге спать его вовремя не уложишь!» – кипятилась Анна в письме Джону{514}. Ей в подобные моменты даже верилось, что отец вовсе не так сильно болен, как говорят врачи{515}.

А ведь единственное, что могли сделать Анна и доктор Брюэнн в надежде остановить часовой механизм pulsus alternans в груди Рузвельта – это принудить его к покою. Однако о том, чтобы пропустить поздний ужин у Сталина, понятно, не могло быть и речи. Во-первых, это расценили бы как пренебрежение в адрес лично товарища Сталина, а во-вторых, это укрепило бы Советы в подозрениях относительно угасающего здоровья президента США. Ну и наиважнейшим соображением, конечно же, оставалась по-прежнему твердая вера Рузвельта в незыблемость их личного взаимопонимания со Сталиным, крепить которое и дальше лучше через неформальное общение, подальше от госдеповских бюрократов. Президент оставался в твёрдом убеждении, что это его сильнейший козырь и, вероятно, единственный способ побудить Советы принять предлагаемые им принципы устройства послевоенного международного сообщества. Таким образом, предстоящий ужин открывал перед ним возможность, упускать которую Рузвельт считал себя не в праве.

Возможно, на чистом актерском кураже президента бы и пронесло, но в стенах госдачи в Кореизе президент в тот вечер предстал перед взорами несметного числа пар глаз сталинских людей, пристально следивших за каждым его жестом. Ему ещё повезло, что pulsus alternans не поддается визуальной диагностике. Рузвельт в тот вечер был определенно бледнее обычного, и выглядел он изможденным донельзя, хотя к этому моменту печать усталости лежала на всех участниках конференции. Кое-кто, особенно из британских делегатов, до последнего надеялся не получить приглашения на сталинский банкет, поскольку все гости утомились от нескончаемых тостов под горы чёрной и красной икры и предпочли бы выспаться. Александр Кадоган, заместитель Энтони Идена, испытывал просто-таки неимоверную благодарность в адрес трёх дочерей за то, что они удостоились приглашения на тот ужин, а поскольку стол был накрыт ровно на тридцать персон, то Сара, Кэти и Анна, заняв три места из этих тридцати, вытеснили его за нижнюю черту списка приглашённых{516}. В 20:30 телохранители Рузвельта помогли ему усесться в машину. Рядом, укутавшись в шубу, уселась Анна. Перед их выездом подали сигнал перекрыть целиком дорогу от Ливадии до Кореиза для беспрепятственного следования кортежа, доставлявшего к месту застолья американского президента и его свиту: Эда Стеттиниуса, адмирала Лехи, Джимми Бирнса, Гарриманов, Чипа Болена и Эда Флинна{517}. Так все американцы скопом и доехали за какие-то полчаса по тёмной дороге по-над берегом до бывшего имения убийцы Распутина, а ныне – берлоги главного русского медведя, который их там и поджидал, накрыв стол на тридцать персон и приготовив двадцать смен всяческих блюд{518}.

До самого конца позднего вечернего застолья Анна продолжала улыбаться, поднимать бокал за каждый провозглашаемый тост и делать вид, что всё в полном порядке, – в точности так же, как она приучилась это делать за минувший год у отца в Белом доме. Анна успела прочно усвоить, что хранение отцовских секретов – неукоснительно причитающаяся с неё плата за близость к отцу, даже если речь идёт об утаивании его секретов не только от коллег, советников, союзников и потенциальных недругов, но и от людей, искренне и более всего пекущихся о его благополучии.