Дочери Ялты. Черчилли, Рузвельты и Гарриманы: история любви и войны

Не удивительно, что Рузвельт выглядел после всего этого гораздо старше своих шестидесяти трёх. Выслушав лёгкие президента, Брюэнн с облегчением убедился в отсутствии скопления там жидкости. Пульс пациента также оставался в относительной норме – 84 удара в минуту. Но когда параллельно с проверкой артериального давления Брюэнн вслушался в сам ритм сердцебиения, он тут же понял, что с сердцем у Рузвельта стряслось что-то серьёзное.

Д. Г. Лоуренс в романе 1913 года «Сыновья и любовники» описывает сцену смертной агонии матери глазами присутствующего при ней сына. Почуяв, что конец близок, сын прикладывает пальцы к запястью угасающей матери и нащупывает пульс: «За сильным биением шло слабое, будто дальний отзвук эха. И это предвещало конец». Именно это эхо – предвестник смерти и услышал Брюэнн. «При измерении артериального давления впервые выявлен pulsus alternans[63]», – записал он в медицинской карте. Но пациенту об этом не обмолвился ни словом{511}.

Формально у президента аритмии не наблюдалось, просто каждое второе сокращение сердечной мышцы было слабее предыдущего из-за накопления застойной жидкости в левом отделе сердца и, как следствие, прогрессирующей атрофии сердечной мышцы. Брюэнн знал, что синдром pulsus alternans бывает преходящим. Хотя он и не поддается ни медикаментозной терапии, ни устранению хирургическим путем, сердце иногда демонстрирует чудеса самовосстановления и вполне способно вернуть пульс президента в норму. Впрочем, будучи в курсе того, что Рузвельту ранее и так был поставлен диагноз «левосторонняя сердечная недостаточность», Брюэнн прекрасно понимал, что, скорее всего, просто засвидетельствовал дальнейшее ухудшение и без того незавидного состояния здоровья президента. Не даром же Д.Г. Лоуренс зловеще описывал этот симптом в своём романе как верный знак скорой кончины{512}.

Анна и сама успела сполна испытать сильнейшее беспокойство за здоровье отца, в частности, в ходе краткой поездки вместе с ним на Западное побережье в августе 1944 года. Рузвельт прибыл туда, чтобы выступить с речью перед тысячами рабочих судоверфи ВМС в Бремертоне по другую от Сиэтла сторону залива Пьюджета. В ходе обращения к толпе с борта эсминца «Каммингс» он вдруг почувствовал острую боль в груди и плечах. Поначалу могло показаться, что у президента сердечный приступ, но Брюэнн быстро сообразил, что всё дело в том, что Рузвельт впервые за много месяцев вышел на публику в тяжелых металлических скобах-фиксаторах на ногах. Чтобы устоять, он крепко держался руками за трибуну, а палуба под ним ходила ходуном. Стало быть, это был не инфаркт, а обострение стенокардии, давшее о себе знать пусть и болезненным, но преходящим стеснением в груди. Последующие приемлемые результаты ЭКГ подтвердили этот диагноз. В сентябре 1944 года у Рузвельта случился новый сердечный приступ, на этот раз в ходе вечернего просмотра фильма о Вудро Вильсоне на Квебекской конференции, в компании Уинстона Черчилля и канадского премьер-министра Макензи Кинга. На этот раз Анны при отце не было, но Брюэнн был. В фильме как раз показывали, как президент Вильсон отправляется в турне по стране с целью заручиться поддержкой Лиги Наций, а затем возвращается в Белый дом не со щитом, а на щите. Вскоре после этого Вильсона разбил инсульт. «О Господи, со мною же такого не случится!» – воскликнул Рузвельт, после чего давление у него подскочило до космических 240/130, но, на счастье, к следующему утру нормализовалось{513}.

Теперь, однако, дело принимало явно иной оборот, подтверждая наихудшие опасения Анны, которые появились у нее накануне. Месяцами ранее, когда Брюэнн, в нарушение правила, установленного официальным лечащим врачом президента адмиралом Россом Макинтайром, поведал Анне правду о состоянии сердца отца, правда эта была неполной и щадящей. В Ялте же Брюэнн, наконец, решил раскрыть перед нею все карты. «Выяснила тут через Брюэнна (на условии, что не скажу Россу о том, что знаю теперь, что к чему), что ситуация-то с “тикалкой” у нас намного серьёзнее, чем я когда-либо думала, – писала Анна Джону. – Наибольшая же трудность для нас в том, что здесь об этом никто не должен знать». Даже Кэти и Саре она не имела права ничегошеньки раскрывать, поскольку те наверняка выболтают всё своим отцам. Ей и мужу-то писать об этом было небезопасно. Она, конечно, замаскировала в этом письме личность отца под инициалами OM (сокращение от Old Man[64] или Оскар Манн), поскольку они с Джоном давно условились называть Рузвельта в рискованной переписке этим кодовым именем, – однако маскировка эта была слишком прозрачной, и любой мало-мальски искушенный сторонний читатель несомненно вычислил бы, о ком она пишет. Но тем не менее бремя нового знания тяготило Анну настолько, что нести его и дальше в одиночку она была не в силах. «Лучше вырви этот абзац из письма и уничтожь по прочтении», – торопливо добавила она в скобках.