Дочери Ялты. Черчилли, Рузвельты и Гарриманы: история любви и войны

Верная своему слову, Кэти оставила политику и дипломатию своему отцу. Выйдя замуж, она благополучно улизнула от публичного внимания. Вместо этого она посвятила себя благотворительности (в частности, делая пожертвования Беннингтонскому колледжу – своей альма-матер), любимым лыжам, верховой езде и псовой охоте, ну и прежде всего, конечно же, семье – мужу Стэнли; сыновьям Дэвиду, Джею и Ави (уменьшительно-ласкательное от Аверелл), пасынку Стэнли III и падчерице Аманде. Ави утверждал, что именно их мать, остававшаяся заядлой спортсменкой и в возрасте глубоко за восемьдесят лет, сумела, наконец, научить их отца искусству стрельбы{803}.

Занимаясь благотворительностью, Кэти вошла в состав правления Службы приходящих медсестёр Нью-Йорка и Фонда развития детей. Помимо мимолетных эпизодов агитации за Аверелла в ходе его избирательных кампаний, Кэти никогда более не впрягалась с отцом в одну упряжь в качестве его главного партнёра по бизнесу или политике, а о войне вспоминала крайне редко и неохотно. В то время как другие не устояли бы перед искушением поделиться с миром увлекательными байками о своих приключениях в одной компании с Рузвельтом, Сталиным и Черчиллем, она, подобно очень многим в её поколении, предпочитала смиренно и осмотрительно помалкивать о том, свидетелем чему успела побывать в годы войны. Да и к тому же она просто не верила, что сыграла в Ялте особо значимую роль{804}. Была у неё и сугубо практическая причина помалкивать. Об этом она однажды рассказала на благотворительном обеде в Нью-Йорке в пользу Беннингтонского колледжа в 1946 году, и та речь стала одним из редчайших случаев, когда Кэти публично затронула тему войны, в целом, и своего нежелания вовсе обсуждать своё пребывание в Советском Союзе, в частности. «У каждого имеются свои предубеждения, – объяснила она. – И твоим собеседникам непременно надобно услышать от тебя то, что укладывается в их представления – не важно, истинные или ложные. Для одних, если я не рисую им портрет России как страны негодяев, я сама тут же становлюсь проклятой комми. Для других, если я не представляю её образчиком благородного эксперимента, я тут же оказываюсь русофобкой»{805}.

Её опасения подобного рода вполне подтвердились в 1952 году, когда она предстала в качестве свидетельницы перед Специальным комитетом Палаты представителей Конгресса США по расследованию Катынского расстрела. Вопреки экстремальному давлению со стороны конгрессменов, требовавших от неё дать признательные показания по предъявленному обвинению в преднамеренном сокрытии факта предумышленного массового убийства Советами польских офицеров, Кэти непоколебимо стояла на своём и показала под присягой, что включила в свой отчёт лишь то, что видела воочию и о чём ей было доподлинно известно в то время. Теперь, признала она, действительно появились новые неопровержимые доказательства учинённых там Советами зверских расправ. После слушаний она никогда более к этой теме не возвращалась{806}. Такая сдержанность вполне согласовывалась с присущей Кэти склонностью раскладывать свою жизнь на безотносительные друг к другу части. Она предпочитала просто смотреть мимо всего не имеющего отношения к её текущей жизненной ситуации, тем более не копаться в былых неприятностях и двигаться дальше. Вот и о своих достижениях при отце Кэти не распространялась, и даже её собственные сыновья знали только, что в годы войны их мать служила в Лондоне и в Москве. Редко-редко, однако, что-то вдруг проблескивало перед их взором из её прошлой жизни, как, например, когда она вдруг желала сыновьям «спокойной ночи» по-русски{807}. До самой её смерти в 2011 году на девяносто четвертом году жизни сын Дэвид даже не подозревал о существовании обнаруженной им затем бесценной связки писем в глубине её одёжного шкафа. Там хранилась вся переписка военных лет между Кэти и её сестрой. Эти письма позволили сыновьям совершенно по-новому взглянуть на свою мать и по достоинству оценить, насколько очаровательной и бесподобной женщиной она была{808}.

Хотя тесной дружбы на всю жизнь у Кэти ни с Анной Рузвельт, ни с Сарой Черчилль не сложилось, между Гарриманами и Черчиллями всё время сохранялся один неизбежный центр взаимного притяжения в лице весьма значимой для обоих семейств фигуры, а именно – Памелы. В 1971 году, через тридцать лет после знакомства, судьба вновь свела Аверелла с Памелой на званом ужине в столице у издателя Washington Post Кэй Грэм. Перед этим они не виделись много лет. Аверелл годом ранее овдовел. Памела же за послевоенные годы успела после развода с Рэндольфом и множества романов выйти замуж за американца – бродвейского продюсера Лиланда Хейворда, – но тот совсем недавно умер. Хотя Памеле теперь был пятьдесят один год, а Авереллу под восемьдесят, им обоим вдруг показалось, будто и дня не прошло с того рокового вечера в Лондоне под падающими бомбами. Роман между ними закрутился с новой силой – и в том же году они поженились.