Дочери Ялты. Черчилли, Рузвельты и Гарриманы: история любви и войны

Явленного миру конфликта между ними не было никогда, однако взаимоотношения между Рузвельтом и Гарриманом к октябрю 1944 года – на фоне уже лежащей в руинах Варшавы – успели достигнуть низшей точки, прежде чем Гарриману, наконец, было дозволено вернуться в Вашингтон и лично ввести Рузвельта в курс происходящего в Восточной Европе. Но почти сразу Гарриман обнаружил, что тратит силы втуне. Поговорить с президентом с глазу на глаз не было никакой возможности. Гарриман имел немалый опыт общения с Рузвельтом в присутствии его вездесущей свиты, но на этот раз выяснилось, что у этой свиты новый распорядитель – Анна, не отходящая от отца-президента ни на шаг. Претензий к самой Анне у Гарримана не было, просто её присутствие вызывало осложнения. Гарриман приехал за пять тысяч миль поставить президента в известность об отчаянной ситуации в Варшаве и доложить ему о последних событиях на Тихом океане, но при первой встрече с ним не знал, как быть, поскольку был не в курсе, имеет ли Анна необходимые допуски, и можно ли при ней раскрывать секретные сведения{97}. Затем, при другой встрече, в кабинет зашел сын Анны Джонни со своим охотничьим лабрадором. Президент отвлёкся на болтовню с внуком, а Гарриману пришлось терпеливо дожидаться, когда Джонни уйдет в сад, прежде чем продолжить рассказ о текущей военно-политической ситуации.

Когда же Гарриману, наконец, удалось подробно описать Рузвельту тревожные события, реакция последнего его горько разочаровала. «Президент последовательно проявляет очень мало интереса к проблемам Восточной Европы, за исключением разве что их влияния на настроения в Америке, – зафиксировал Гарриман в собственном служебном отчёте, особо отметив, что Рузвельт не имеет «никакого представления о решимости русских улаживать вопросы, относящиеся, по их мнению, к числу жизненно важных, <…> исключительно на своих собственных условиях», в частности, в Польше{98}. Десятью месяцами ранее, когда на Тегеранской конференции был поднят вопрос об этой истерзанной войной стране, Рузвельт грубо пошутил: «Плевать я хотел на эту Польшу. <…> Разбудите меня, когда начнем говорить о Германии», – и сделал вид, что заснул{99}. Ещё откровеннее высказал он своё отношение к восточноевропейским делам в разговоре с Гарриманом в мае 1944 года, сообщив, что ему «безразлично, будут ли коммунизированы граничащие с Россией страны», поскольку на общественном мнении в США это мало сказывается{100}.

Но, вероятно, ещё тревожнее был тот факт, что Рузвельт продолжал ошибочно считать, что Сталина можно прогнуть под волю американцев силой личного убеждения, как поначалу наивно полагал и сам Гарриман. Рузвельт как-то раз заявил Черчиллю: «Грубо, но откровенно говоря, <…> по-моему, лично я справляюсь со Сталиным лучше, чем ваше Министерство иностранных дел или мой Государственный департамент. Сталин на дух не переносит всех ваших высокопоставленных людей. Ему больше нравится иметь дело напрямую со мною, и я надеюсь, что он так и продолжит делать»{101}. После множества провальных переговоров во время Варшавского восстания Гарриман с горечью осознал, что искренность и дружелюбие у Сталина напускные, и доверять ему нельзя. Гарриман, однако, поостерегся высказывать столь резкое мнение, дабы не усугублять разлад с Рузвельтом, но проследил, чтобы то же самое донёс до президента Гил Уайнант, посол США в Великобритании. Уайнант горой стоял за интересы обосновавшегося в Лондоне польского правительства в изгнании. Результатом, само собой, стало демонстративное вычеркивание Уайнанта из списка американских делегатов предстоящей конференции, а Гарриман остался в самом центре политической иг ры. Его амбиции, следует отметить, к тому времени вышли далеко за рамки простого исполнения функций посла администрации Рузвельта. Однако в Москву в конце ноября 1944 года он вернулся в самом мрачном расположении духа. «Не верю, что мне удалось убедить президента вести бдительную и твердую линию по всем без исключения политическим аспектам в различных странах Восточной Европы при возникновении там проблем», – заключил он в своём меморандуме{102}.

И к тому времени, когда Аверелл, оставив Кэти в Ялте, отбыл на Мальту, его мрачные предвидения ничуть не развеялись. Хотя послевоенные границы и государственное устройство Польши являлись одной из важных тем предстоящих переговоров, Гарриман, как и Черчилль, всерьёз опасался, что время упущено, и предпринимать что-либо слишком поздно. Американцы сквозь пальцы взирали на польские события во второй половине 1944 года, а теперь Красная армия контролировала польскую территорию вплоть до Одера то есть практически до самой границы с Германией. Какие бы аргументы теперь ни приводили на конференции западные союзники, похоже было, что «дело практически сделано», о чем Гарриман и предупредил нового госсекретаря Эдварда Стеттиниуса. И даже знаменитым обаянием Рузвельта сделанного не исправишь, заключил он{103}.