Дочери Ялты. Черчилли, Рузвельты и Гарриманы: история любви и войны

В дни Варшавского восстания Аверелл ежевечерне приглашал Кэти сразиться с ним в безик. Разговоры с дочерью по душам под бездумное перекидывание картами тогда помогали ему вернуть душевное равновесие. Но сейчас нельзя было снова сесть за карты, – да и вряд ли даже безик помог бы в нынешней ситуации. В первом же разговоре с Кэти после Мальты Гарриман попытался передать ей свое беспокойство. Рузвельт, сказал он ей, «всецело настроен на самое лучшее» и предвкушает, что эта конференция пройдет в духе триумфальной встречи победителей-единомышленников. Черчилль же, напротив, «всецело настроен на самое худшее»{168}. Судьба Польши лежит у него на душе тяжелым грузом, как и у самого Аверелла; а тут ещё и гибель в авиакатастрофе блестящих молодых людей из МИДа… Потеря для британской делегации, между прочим, тяжелейшая и невосполнимая. Премьер-министр и его спутники лишились не только ценных сотрудников, но ещё и близких друзей. В числе жертв были сержант Г. Дж. Бэттли, любимый телохранитель Энтони Идена, Патриция Салливан, секретарь замминистра иностранных дел сэра Александра Кадогана, дипломат Питер Локсли, у которого супруга накануне родила мёртвого ребенка, адъютант Алана Брука полковник Барни Чарлсворт. Барни Чарлсворту сэр Брук сказал перед вылетом с британской авиабазы в Нортхолте «Увидимся на Мальте», – и теперь всё не мог успокоиться: как сглазил{169}. Зловещим выдалось начало ялтинской недели.

Невеселые мысли одолевали Аверелла на исходе того нескончаемого дня длиною в тридцать шесть часов, прежде чем ему всё-таки удалось забыться тяжелым сном.

Для Аверелла тем человеком, которому можно излить душу, была его дочь, но и Кэти, в свою очередь, также нуждалась в ком-то, кому можно исповедаться. У Кэти это была Памела Черчилль, «одна из мудрейших девушек, каких только доводилось встречать»{170}. В воюющем Лондоне они на пару совершали отважные вылазки в поисках музыки и танцев. Обе за обеденным столом у премьер-министра присутствовали при обсуждении переломных моментов войны. Обе успели завести и потерять множество друзей, особенно из числа лётчиков, базировавшихся на аэродромах под Лондоном, для которых каждый боевой вылет мог стать последним{171}. В последнее время Кэти в своих письмах делилась с Пэм как занимательными сплетнями и остроумными наблюдениями о российском житье-бытье, так и трудностями, с которыми им с Авереллом довелось столкнуться в Советском Союзе после прощания с Лондоном. Всякий раз по возвращении Аверелла с конференций союзников или после ночных перепалок с Молотовым в Кремле Кэти описывала Памеле всё, что её встревожило в рассказах отца. Если кто и был способен её понять, так это Пэм, знавшая о тревогах подобного рода не понаслышке, а от собственного свёкра и его приближённых. Хотя письмо Кэти из Ялты, начатое пятью днями ранее, и было остро приправлено шутками по поводу далёких от идеала бытовых условий в Ливадийском дворце (там даже канализации не было), за этой стилистической легкостью скрывалось понимание истинных масштабов трагедии и военной разрухи, захлестнувших Россию: «Пока что все тут только скрещивают пальцы в надежде на лучшее»{172}.

Была и ещё одна причина, по которой Кэти писала Памеле: с приближением ялтинских переговоров всё явственнее становилось понимание: все силы там будут брошены на решение вопросов послевоенного мироустройства. В то же время Кэти знала, что воссоединение её отца с Черчиллями в Ялте принудило его к переосмыслению будущего, особенно в личном плане. Если победа союзников при Эль-Аламейне[14] в Египте в 1942 году ознаменовала, по выражению Черчилля, «конец начала»{173} войны, то зима 1945 года была началом конца нацистского режима и войны, как таковой. Приближалась долгожданная развязка, и Авереллу по окончании войны предстоял трудный выбор, который повлияет не только на него самого и на Кэти, но и на Памелу тоже.