Дочери Ялты. Черчилли, Рузвельты и Гарриманы: история любви и войны

Описываемым же вечером Гарриман застал премьер-министра за тайным совещанием с Сарой, Энтони Иденом и лордом Мораном. Недавнее нервное раздражение у Черчилля уступило теперь место куда более мрачному чувству. Британцы, наконец, получили исчерпывающий доклад, что именно приключилось с их транспортным самолётом на Средиземном море{164}. Из-за непогоды штурман допустил навигационную ошибку, а радист потерял связь с Мальтой. Затем погода ещё ухудшилась, и экипаж окончательно заблудился. Прокружив несколько часов в поисках острова, они почти полностью выжгли горючее. Наконец, увидев вдали внизу заветную полоску суши, они решили, что это Мальта, попытались связаться с аэродромом, но в эфире слышался лишь треск статических разрядов. Эта полоска суши, как позже выяснилось, оказалась не Мальтой, а Лампедузой, скалистым итальянским островом за сто с лишним миль от Мальты. Пилот высмотрел спокойную бухточку и предпринял отчаянную попытку посадки на воду. И что примечательно, приводнение прошло бы успешно, но в темноте не было никакой возможности разглядеть на мелководье остов затонувшего корабля, прямо под поверхностью моря. В результате, едва приводнившись и заскользив по воде, самолёт врезался в массивную гору затонувшей стали и распорол об неё брюхо фюзеляжа. Салон был затоплен водой почти мгновенно, и все пассажиры и члены экипажа, кроме четверых, не выплыли. В числе канувших на дно морское оказались и все три эксперта министерства иностранных дел, а только они знали все детали секретных материалов, подготовленных к конференции{165}.

Скорбь по погибшим у Черчилля быстро сменилась давно копившимся и теперь вдруг нахлынувшим на него отчаянием из-за совершенно бездарно и бессмысленно проведенного дня на Мальте. Теперь он был абсолютно убежден, что босс Гарримана жестоко недооценивает как степень сложности стоящих на кону вопросов, так и затраты времени на то, чтобы хоть о чем-то договориться с Советами по этим вопросам. Сама идея за пять-шесть дней уладить такие дела, как раздел Германии, суммы и порядок выплаты репараций, структура задуманной Рузвельтом международной организации по поддержанию мира, советское подключение к военным действиям на Тихом океане и гарантии проведения свободных выборов в странах Восточной Европы выглядела верхом благоглупости. Но из всех проблем, выносимых на обсуждение, ничто не расстраивало Черчилля сильнее благодушного безразличия американцев к будущему Польши и тому, какого рода независимость будет предоставлена польскому народу. «Мы не можем согласиться, чтобы Польша стала всего лишь государством-марионеткой при России, где несогласных со Сталиным попросту истребляют, – кипятился он. – Американцам же польский вопрос глубоко безразличен. На Мальте, стоило мне лишь упомянуть в разговоре с ними о независимости Польши, как они меня тут же отшили: “Да понятно же, что это на кону не стоит”»{166}. Если это и правда, то лишь потому, что время уже упущено. И как Черчиллю по возвращении в Лондон смотреть в глаза польским лидерам в изгнании, если западные союзники не сумеют обеспечить Польше гарантий независимости? Как им объяснять, что нет и не будет больше у них суверенного государства? Но самое худшее, и Черчилль прекрасно это сознавал, заключается в утере Британией сильных позиций на мировой арене. Именно потому он теперь не способен принудить Советы вести себя правильно без полной поддержки со стороны Рузвельта{167}.

Вернувшись в Ливадийский дворец после отрезвляющего визита к премьер-министру, явно утратившему привычную бодрость духа, Гарриман призадумался. Нужно было бы ему в такой ситуации подыскать себе конфидента более в себе уверенного, но при этом надежного и понимающего проблемы, вызывающие у Гарримана глубочайшую озабоченность.