Дочери Ялты. Черчилли, Рузвельты и Гарриманы: история любви и войны

Служба на авиабазе в Медменхэме подарила Саре ощущения осмысленности жизни, принадлежности к месту дислокации и возможности самосовершенствования. После полугода пребывания её там в должности старшего офицера подразделения, Уинстон предложил Саре содействие с переводом в Штаб командования бомбардировщиками, то есть на более престижный и для многих заветный пост, но Сара скромно отклонила это предложение. Впервые в жизни Сара чувствовала, что её по-настоящему ценят там, где она есть. «Мне дали понять в Медменхэие, что я начинаю им приносить настоящую пользу, – объяснила она. – Ты же знаешь, как я рада всегда твоему интересу к моим делам», – сообщила она отцу таким тоном, будто в его острой заинтересованности в успехах дочери и гордости за неё могли быть какие-то сомнения.

Конечно же, Уинстон гордился Сарой настолько, что порой его от гордости за дочь чуть ли не распирало. Уж как он бахвалился её достижениями перед Элеонорой Рузвельт во время операции «Факел», когда Сара оказалась лучше него самого осведомлена о деталях обстановки в Северной Африке перед высадкой десанта, не жалея, впрочем, комплиментов и в адрес её младшей сестры Мэри, состоявшей во Вспомогательной территориальной службе при зенитных батареях в Гайд-парке. «Твои сестры выбрали самые тернистые пути из всех, что могли найти, – писал Уинстон Рэндольфу в Северную Африку. – Думается, они истинные героини»{427}.

Но прежде чем сдвинуться с мёртвой точки разочарования в любви и театре, Саре нужно было заново обрести утерянную гордость и веру в себя. «Должна сказать, – писала она домой, матери, – что чувствуешь себя немного посмешищем, когда гордишься своей униформой и всем, что за ней стоит. <…> Это вроде как медленно и болезненно обретать второе дыхание»{428}.

Но время от времени старые тучи по-прежнему наплывали на её горизонт. Музыка, которою полнился радиоэфир, пробуждала глубоко затаившиеся в её душе чувства. Хотя внешне джазовые композиции в исполнении биг-бэндов Гленна Миллера и Бена Гудмана звучали солнечно и жизнерадостно, под гладкой поверхностью этой музыки таилось глубинное напряжение минорных аккордов. Из-за высокого поста её отца Сара и Вик не могли теперь просто взять и развестись без публичного скандала – и вынуждены были хотя бы эпизодически продолжать появляться на публике вместе. Кэти вскоре после знакомства с Сарой сообщила в письме своей сестре, что та «выглядит отчаянно несчастной», но «ей хватает сил оставаться при Вике, памятуя об отце»{429}. Время от времени Вик ещё и тревожил Сару телефонными звонками в Медменхэм, выводя из зыбкого равновесия. Сара и в такие моменты старалась сдерживаться, но слезы нет-нет да и стекали по щекам на разложенные перед ней на столе промокашки, выдавая её с головой{430}.

«Хотя мне, как и многим из нас, думается порой, что она не очень-то и счастлива, – писала Памела о свояченице Гарриманам, – она из тех, кто так просто не сдается, – и вполне уверена, что всё в конце концов выправится». В отличие от множества людей молодого поколения (включая саму Памелу), благоденствовавших в войну благодаря умению жить сегодняшним днем и вкушать все доступные радости так, будто этот день последний, Сара, похоже, была «не против терпеливо дожидаться, когда сбудется всё то, во что она верит». В один из редких для неё моментов самоанализа Памела заключила: «По-моему, мне бы следовало у неё этому поучиться»{431}.

Война подарила Саре возможность реализовать себя в работе и глубже прочувствовать свою связь с отцом, но чего-то важного ей по-прежнему недоставало. Тут-то она и познакомилась с Гилом Уайнантом. Американский посол в Великобритании, как и Гарриманы, в годы войны часто гостил по выходным в Чекерсе и входил в ближний круг Черчилля. Имеющий за плечами два срока на посту губернатора штата Нью-Гэмпшир республиканец Уайнант сменил Джозефа Кеннеди во главе посольства в 1941 году. Кеннеди был ярым сторонником умиротворения нацистов, и к тому же, судя по всему, заботился об интересах исключительно именитых и богатых людей; Уайнант же, бывший школьный учитель, оказался полным антиподом Кеннеди и в первом, и во втором плане.

В отличие от лощёного Гарримана, пятидесятидвухлетний Уайнант особой красотой не блистал. Гил был мужчиной тёплым и очаровательным, но будто овеянным какой-то меланхоличностью, что побудило Кэти Гарриман ехидно заметить, что ему, верно, недостает для счастья «какого-то дела, во имя которого можно было бы возложить на себя венец священномученика [sic]»{432}. Понятно, что Кэти была в полном неведении о горестях, реально тяготивших Уайнанта. Его жена Констанция, не выдержав лондонской жизни, вернулась в родной Нью-Гэмпшир, и брак их, по сути, распался. А вскоре после этого пришло известие о том, что его сын Джон Гилберт Уайнант-младший попал в плен к нацистам после того, как был сбит его бомбардировщик B-17, и оказался в заключении в печально известном замке Кольдиц, переоборудованном под концлагерь строгого режима для особо важных персон из числа военнопленных{433}.