Дочери Ялты. Черчилли, Рузвельты и Гарриманы: история любви и войны

Затем были три часа возвращения в кромешной тьме по горным дорогам, порою в каких-то дюймах над зияющими пропастями, – и к семи часам вечера три дочери вернулись в Ялту продрогшими и измотанными. Анна и Кэти у себя в Ливадии сразу же оставили все увиденные ими за день беды позади. А вот Сара просидела до поздней ночи за долгим письмом к матери, но образы руин Севастополя и голодающих румынских военнопленных так и продолжали лежать у неё на душе тяжким грузом.

Полученный пронзительный опыт странным образом напомнил ей о разговоре с отцом, который у них состоялся накануне. Покончив с затянувшейся допоздна сортировкой почты с Даунинг-стрит, Сара зашла пожелать Уинстону спокойной ночи и застала отца в задумчивости. То ли состоявшиеся в тот день дебаты о том, как быть с послевоенной Германией навеяли ему болезненные воспоминания о последствиях Первой мировой войны, то ли тотальный ужас последних пяти лет, накопившись, вдруг обрушился на него… Только перед тем, как отойти ко сну, Уинстон вдруг признался дочери: «Не думаю, что когда бы то ни было в истории агония мира была столь же велика или повсеместна. Ныне же грядет закат, и на мир сойдет тьма ещё более беспросветных страданий».

За неимением слов для описания всей полноты охвативших её чувств, Сара в письме матери была необычно сдержана. Всё, что ей хотелось выразить, при этом осталось недосказанным, но легко угадываемым: «Успела и я увидеть самую малость той агонии за считанные дни в России»{439}.

XIII. 6–7 февраля 1945 г.

На следующий день Кэтлин Гарриман во время прогулки примостилась на холодной каменной плите среди кипарисов, чтобы в этом сравнительно тихом и уединённом месте настрочить очередное письмо Памеле. Генерал ВВС США Фред Андерсон, друг Кэти и один из пламенных поклонников Памелы, мимоходом сообщил ей, что завтра, вероятно, отбывает из Ялты и с радостью исполнит роль курьера, и доставит её письма на родину в обход военной цензуры. «Я тут в саду – на солнышке – сижу на бортике фонтана. Единственное свободное подветренное место. Неудобно, конечно, но солнце настолько ласковое, что грех такую возможность упустить», – сообщила она подруге. Промозглой теменью Кэти за долгую московскую зиму пресытилась. «Аве и Эд [Стеттиниус], – перешла она к делу, – покончили с Советами и сегодня встретятся снова с большими ребятами [Рузвельтом, Сталиным и Черчиллем]»{440}.

Редко случалось, чтобы у Кэти не было наготове массы занятных подробностей, которыми ей хотелось бы поделиться с Памелой. По возвращении из Севастополя ей так и не представилось шанса детально обсудить ход развития событий на конференции с отцом. Хотя Рузвельт по-прежнему не интересовался мнением Аверелла и упорно гнул свою политическую линию по всем аспектам взаимоотношений с Советами, послу было чем заняться и в иных, нежели советник президента, качествах. Буквально разрываясь между ежеутренними переговорами госсекретаря Стеттиниуса с министром и наркомом иностранных дел, обедами с Черчиллем и Рузвельтом, послеобеденными пленарными заседаниями, обязательными вечерними обсуждениями их результатов американской делегацией и исполнением добровольно возложенных им на себя функций личного помощника дочери президента, Аверелл был, вероятно, одним из самых загруженных работой членов всех трёх делегаций союзников. Накануне поздним вечером, уже после возвращения дочери с её спутницами из Севастополя, Рузвельт в очередной раз отправил Аверелла с поручениями к местам дислокации двух других делегаций. Аверелл вернулся так поздно, что Кэти до сих пор не разузнала у отца, о чём они там сейчас вообще ведут речь. Но ей многое было понятно и по косвенным признакам. «Они пустились в обсуждение политических вопросов, – писала она Памеле. – Насколько я понимаю, пока что каждая сторона успела лишь подробно изложить свою позицию, – а вот главная работа по устранению разногласий ещё даже и не начиналась»{441}.

Вероятно, Кэти знала больше, чем писала, но особенно не распространялась по соображениям безопасности. При всей расплывчатости формулировки она описала ход событий, по сути, верно. В первые два дня обсуждения за закрытыми дверьми зала Ливадийского дворца споры, если и вспыхивали, то не особо ожесточённые. Необходимость координации действий союзников в ходе военного наступления на Берлин ни у кого сомнений не вызывала, а вопросы оздоровления Германии и взыскания с неё репараций, хотя и были сложными и требующими комплексных решений, всё-таки носили скорее материально-технический и финансово-операционный характер. По этим проблемам будут дебаты и торги, но, в конечном итоге, компромисс неизбежен. Однако лишь во второй половине дня 6 февраля, пока Кэти, Сара и Анна были в Севастополе, три лидера союзников и их советники впервые погрузились в экзистенциальные вопросы – не о том, как им быстрее и эффективнее закончить войну, а о том, как обеспечить долгий и стабильный послевоенный мир.