Дочери Ялты. Черчилли, Рузвельты и Гарриманы: история любви и войны

При всей критичности вопроса о границах куда более остро стоял вопрос о суверенитете и государственном устройстве послевоенной Польши. Процветание нации немыслимо вне суверенного государства. Признанное Великобританией и США законное польское правительство с 1940 года пребывало в изгнании в Лондоне. И, в то время как для большинства европейцев конец войны подразумевал и конец вражды, поляков впереди ждали новые проблемы. Свет надежды, пригрезившийся полякам на волне Варшавского восстания 1944 года, померк, уступив место мрачной реальности новой угрозы, на этот раз исходящей от восточных соседей. Красная армия, изгнав нацистов, по сути, тут же заместила у себя в тылу их оккупационную администрацию новым правительством из прокоммунистических деятелей. И теперь Сталин хотел, чтобы союзники признали законным именно это подконтрольное СССР люблинское правительство. Телеграмма премьер-министра польского правительства в изгнании с грозным предостережением против этого, поступившая из Лондона от Уайнанта, вот уже четвертый день лежала без ответа{449}. Пока что в Ялте о самом её существовании было известно лишь двум представителям Госдепа – Фриману Мэтьюзу и Элджеру Хиссу, – которые сочли за благо хода ей не давать и никак на неё не реагировать до тех пор, пока не завершатся прения по польскому вопросу. Но, невзирая на это, Рузвельт и Черчилль были тверды в своем отказе признавать люблинское правительство с первого же дня его формирования. Великобритания и в войну-то вступила исключительно во исполнение своего долга гаранта суверенитета Польши. Оба западных союзника поклялись признавать за всеми народами право на самоопределение, и признание люблинского правительства в свете этого было бы лицемерием, – ведь это означало бы дать Советам карт-бланш на то, чтобы вершить судьбу давнего врага и обратить в фарс саму идею самоопределения[52].

Рузвельт в который раз занял промежуточную позицию и попытался выступить в роли посредника между британской и советской делегациями. По польскому вопросу, начал он, у них, американцев, имеется преимущество удаленности от места событий, так что, возможно, полезнее будет дать европейцам самим разобраться со своими разногласиями. Он бы предложил продолжить диалог с той точки, на которой они, в целом, сошлись [в Тегеране]: восточную границу Польши вполне уместно прочертить по линии Керзона{450}.

Но Черчиллю не хотелось заводить предложенную Рузвельтом канитель с обсуждением границ и откладывать на неопределенное время переход к наиважнейшему вопросу, тем более что расплывчатая позиция Рузвельта изрядно выводила его из терпения. Вот премьер-министр и решил пресечь обсуждение границ и разом перейти к главному. Британское правительство в действительности целиком и полностью поддерживает идею проведения восточной границы Польши по линии Керзона, как она есть, тем более что британцы же её изначально и прочертили. «Однако, – заявил Черчилль, возвысив голос, – меня намного больше интересует вопрос независимости и свободы суверенной Польши, нежели точные линии её границ. <…> Именно за это мы пошли войной против Германии – чтобы Польша была свободной и суверенной. <…> И меня никоим образом не устроит решение, при котором Польша не будет свободным и независимым государством». Всё это он говорит не из враждебности к Советскому Союзу, подчеркнул он. Просто это дело принципа. Народ Польши должен иметь возможность избирать собственное правительство на свободных и честных выборах. Пока же нужно учредить временное правительство, составленное из законных представителей польского народа. Польша, настаивал он, должна быть «хозяйкой в собственном доме и капитаном корабля своей души»{451}.

Черчилль быль совершенно искренен, считая защиту суверенитета Польши делом чести, однако это не мешало ему одновременно руководствоваться и стратегическими соображениями. Никак нельзя было допускать, чтобы Советы взяли под контроль всю Восточную Европу.

Сталин, выслушивая аргументы своих визави, продолжал на протяжении всего третьего пленарного заседания что-то рисовать на разложенных перед ним листах бумаги. О пристрастии Сталина к подобной детской графике было хорошо известно. Даже столь неискушенные в большой политике люди, как Кэтлин Гарриман, которым ни разу не доводилось сидеть со Сталиным за столом переговоров, знали об этой его привычке. Как рассказывал ей Аверелл, если дискуссия складывалась в его пользу, Сталин становился улыбчив и принимался набрасывать красным карандашом милые фигурки, а если вдруг сердился, то и зарисовки сразу становились злобно-враждебными, и из-под кончика чёрного карандаша нескончаемым потоком выходили сплошь волки да лисы{452}. На заседании же 6 февраля Сталин, по рассказам американских участников, рисовал как никогда много{453}.

Вообще-то Сталин имел обыкновение предлагать последнее слово Молотову, чтобы тот сформулировал жёсткие советские требования. Однако на этот раз глава государства лично оторвался от зарисовок, встал и повел речь о главном: