Дочери Лалады. Паруса души

— Матушка закрыла проход между мирами, и в момент её гибели прядка подёрнулась сединой, — молвил Тирлейф. — До этого она была живая и тёплая, но с её смертью стала холодной и безжизненной. Это всё, что от неё осталось...

— Ты действительно хочешь мне её отдать? — мерцая хрустальными слезинками, с грустной улыбкой спросила госпожа Игтрауд.

Тирлейф поклонился.

— Да, госпожа.

Несколько мгновений хозяйка сада мерцала слезами и улыбалась, а потом сказала:

— Я думаю, нам надо поступить следующим образом...

Вынув прядку, она вернула сам медальон с портретом Тирлейфу, а волосы поместила в пустую коробочку из-под храмовых благовоний. Подумав, небольшую горсть ароматного вещества она всё же насыпала в неё, после чего сходила в хозяйственную садовую постройку и взяла там лопату. Минут двадцать она бродила по саду, выбирая подходящее место, и наконец нашла — на лужайке между кустов с гроздьями мелких белых цветов. Днём на этот пятачок земли падало достаточно много света, а сейчас на травинках мерцали капельки воды. Госпожа Игтрауд выкопала ямку глубиной в штык лопаты, опустила туда коробочку с прядкой волос и засыпала. Сверху она сделала дополнительный холмик, взяв землю с пустого участка, который был когда-то цветочной клумбой, но теперь батюшка Гвентольф хотел посадить там что-то другое.

Несколько сверкающих слезинок с ресниц коленопреклонённой хозяйки сада упало на холмик, и спустя мгновение из него начали пробиваться цветы с белыми чашечками и золотистыми серединками. Это было удивительное зрелище: в то время как одни цветы полностью выпрямлялись и начинали покачивать головками, другие ещё только показывали зелёные спинки своих стебельков из склонов холмика. Наконец весь холмик полностью покрылся цветами, которые словно целовались друг с другом и неслышным колдовским шёпотом что-то говорили... Ещё несколько слезинок упало на их лепестки, а потом пальцы хозяйки сада бережно к ним прикоснулись, и цветы прохладно-нежными поцелуями защекотали их.

Тирлейф при виде этого чуда медленно опустился на колени.

— Они зовут меня, окликают, — потрясённо прошептал он. — Я слышу, как они шепчут: «Тирлейф, дитя моё...»

Госпожа Игтрауд с грустноватой, но светлой улыбкой сказала:

— Любовь твоей матушки всегда с тобой. Она сберегла тебя на войне и будет продолжать согревать тебя вечно. Любовь никогда не умирает, даже если любящее сердце уже остановилось. — И, раскрыв Тирлейфу объятия, молвила ласково: — Иди ко мне. Позволь мне отдать тебе нежность, которую матушка не смогла тебе подарить.

Тирлейф, упав ей на грудь, безмолвно вздрагивал, а хозяйка сада гладила его своей волшебной рукой по волосам и покрывала задумчивыми, проникновенно-материнскими поцелуями его лоб и щёки. Потом он погрузил лицо в цветы, и они целовали его, осушая его мокрые щёки прохладной щекоткой своих чашечек.

— Благодарю тебя, матушка, благодарю, — шептал он. — Я чувствую тебя, я вижу тебя...

— Ты даже не представляешь себе, насколько матушка близко, — вздохнула госпожа Игтрауд так тихо, что погружённый в шёпот цветов Тирлейф не разобрал её слов. — Но она больше не твоя матушка. Та жизнь осталась в прошлом, как перевёрнутая страница...

Несколько дней спустя Онирис с батюшкой Тирлейфом пришла к этому холмику. Отцу потребовалось время, чтобы прийти в себя после накрывшего его катарсиса, уложить это мощнейшее переживание в своей душе и прийти в более-менее уравновешенное состояние. Они вместе опустились на колени возле холмика, освещённого дневными лучами, и цветы тут же заколыхались, зазвенели шепотками. Прислушавшись, Онирис с изумлением разобрала в этом колдовском нежном зове своё собственное имя.

«Прекрасная моя Онирис, моя любимая девочка с самыми ласковыми на свете глазами», — шептали цветы.

Только Эллейв звала её так. Похолодев, Онирис застыла в недоуменном оцепенении, не сводя потрясённого взора с удивительного холмика.

— Они зовут меня, — сказал между тем батюшка Тирлейф задумчиво и грустновато-нежно. — И мне кажется, я узнаю голос матушки в их шёпоте...

У Онирис почему-то не повернулся язык, чтобы сказать, что цветы звали и её, но голосом Эллейв. Это не укладывалось у неё в голове, хотя разгадка была так щемяще-близка, так головокружительна и пронзительна... Но и сейчас её душа не поняла очевидного. А вернее, не понял разум. Душа что-то чувствовала, но Онирис не удавалось расслышать её тихий голос.

Отец и дочь не подозревали, что в этих цветах оставила след своей любви одна и та же душа, которую они знали под разными именами и в разных качествах. В разных жизнях.