Дочери Лалады. Паруса души

— Вероятно, они так делают, потому что любят друг друга, — ответил Реттлинг, и его лицо смягчилось, приобретя мечтательное выражение. — У старины Эвельгера непросто что-то выведать: он крепок, как скала, и скрытен, как бездна морская, но старое доброе средство для развязывания языков под названием «кровь победы» всё же позволило разок заглянуть ему в душу. Он очень любит твою сестрицу, жизнь за неё готов отдать. И, похоже, госпожа Онирис наконец ответила на его чувства... Но ты не подумай плохого, их с Эллейв счастью это ничем не грозит. Живут же госпожа Игтрауд с Арнугом и Одгунд... И весьма счастливо живут, все довольны, всем хорошо. Эллейв с Эвельгером оба великолепны, поэтому неудивительно, что твоя сестрица любит их обоих. И они любят её больше жизни. Ну а между собой они, думаю, не подерутся из-за неё. Всё будет хорошо.

Тем временем укромная сень кустов стала свидетельницей того, как губы Онирис и Эвельгера слились крепко, сладко и нежно несколько раз подряд — на сей раз наяву.

— Госпожа Онирис... Любимая моя... Драгоценная, — шептал он, бережно прижимая к себе её тонкий изящный стан.

Он боялся обнять её крепче — тоненькую, хрупкую. Всю её цветочную хрупкость он ощутил, когда подхватил её, упавшую без чувств. Она почти ничего не весила, и он опасался причинить ей боль своими могучими руками. Такую хрупкую женщину он держал в объятиях впервые, Ронолинд была весьма крепкого сложения — иначе не смогла бы служить на флоте. Его упруго и щекотно переполняла щемяще-сладкая нежность, и если бы он мог плакать, слёзы хлынули бы из его глаз от этого удивительного чувства. И при всей её утончённости её глаза излучали непобедимую жаркую силу, от которой сугробы мигом превращались бы в лужи. Это была сила весны, сила любящей души, крылатая и светлая, ласковая, целительная. Он не моргнув глазом отдал бы жизнь за это сердце — самое драгоценное на свете хрустальное сердце, сияющее ярче всех звёзд во вселенной. У него не было слов, поэтому он шептал только одно:

— Любимая...

Она радовалась этому слову, как дитя, щекотала его своими мягкими губками, сама не подозревая, что творит с ним: его засохшее, точно старое дерево, сердце выпускало свежие клейкие листочки и наполнялось весенним движением жизненных соков. Она пробудила его от траурной спячки, вынула его душу из холодной могилы, отогрела и сделала счастливым. Даже не обладая ею, даже любя её молчаливо и безответно, он всё равно был счастлив. А сейчас... Сейчас счастье отрывало его ноги от земли, и он ощущал себя на палубе корабля. Это ощущение он любил больше твёрдости суши, только в море он чувствовал себя живым и сильным, а неподвижность земли нагоняла на него тоску и отнимала силы. Держа Онирис в объятиях, он будто погружался в морскую стихию. Она была его морем на суше! Ради неё стоило возвращаться из плавания.

— Родной мой, хороший мой, — щекотал его ласковый шёпот Онирис. — Самое прекрасное на свете сердце, самое верное... Благодарю тебя...

Её нежная рука легла на его грудь, а следом и её губы коснулись его мундира слева. Он сердцем ощутил этот поцелуй, оно сладко и мощно ёкнуло в нём, устремляясь к ней.

Онирис склонилась на его грудь, прильнула, слушая биение внутри. Золотой кокон в ней сиял, окутывая её сердце с такой бережностью и безграничной любовью, что её глаза увлажнялись, а руки вьюнками оплетали Эвельгера. С ним было иначе, чем с Эллейв, но не менее прекрасно. Эллейв — огонь и страсть, а он — само спокойствие и надёжность. Он не выражал чувства бурно, но это не значило, что их у него нет. Были, и ещё какие! Он доносил их до неё не столько словами или выражением лица, а больше через этот золотой кокон, через ниточку между их сердцами, хотя при этом внешне мог оставаться непроницаемым. Порой ей хотелось побольше именно внешнего выражения, но она ценила сами чувства, а не способ их проявления. Они сами по себе были драгоценностью, редким даром, светом его души, и она распахивала себя им навстречу, даря ответный свет. Она принимала его сердце в свою грудь, а её сердце билось в его груди. Так они стояли, слившиеся, сплетённые в объятиях, а когда она подняла лицо и дрогнула ресницами, уронив с них слезинки, он снова приник к её губам. Она раскрыла свои, отвечая на ласку его уст, танцующую, как крылья бабочки, и мягкую, как прикосновение цветочного лепестка.

— Прости меня, любимая... Ты просила сберечь Эллейв, ты надеялась на меня, а я не оправдал надежд, — тихо молвил он. — Лучше бы я сам лишился рук и ног, чем позволил ей пострадать...

Его длинные тёмные ресницы опустились, под ними таилась горечь. Онирис осторожной лаской пальцев дотронулась до его выбритой щеки. Короткие бархатные бакенбарды в форме кливера ему очень шли, но и с гладким лицом он был не хуже.