Я, как и каждый из нас, боюсь смерти и забвения. Когда родилась моя внучка, моя жизнь стала походить на гонку – если я завтра, к примеру, умру, ежесекундно думала я, необходимо, чтобы она меня не забыла. Замечу, никаких причин умирать у меня на тот момент не было, я была здорова, бодра и работала на двух работах. Но тем не менее в ее три года, в четыре, в пять лет меня терзала мысль: чтоб помнила вечно и не забывала никогда. Я делала все, чтобы впечататься в память маленького существа. Каждое мое свидание с ней я обставляла как праздник. Каждое лето я ухитрялась ездить с ней к морю, то к южному, то к Балтийскому, сочиняла ей на ходу бесконечные сказки с единым главгероем и продолжением, по нынешним понятиям это были полноценные сериалы, внимательно кормила, обращала ее внимание на красоту окружающего мира и без конца обсуждала с ней наше общее будущее, разумеется, блестящее. Гуляя под балтийскими соснами, мы искали волшебную палочку, которая, как в сказках, исполняла бы желания. Подходящей не находили, но верили, что найдем. Мной владела необъяснимая эйфория, сравнимая лишь с тем лихорадочным счастьем, которое охватывает многих женщин сразу после рождения ребенка.
Постепенно мой азарт поутих, мы с Лизой, смею думать, просто подружились, и когда я спрашиваю – помнишь ли ты то-то и то-то, а она чаще всего не помнит, я уже не так сильно расстраиваюсь. Но очень радуюсь, когда выросшая Лиза вспоминает, например, наши путешествия в Хорватию, нашего хозяина Младена и рыбок, которых Младен ловил на ужин, а она выпускала на волю, потому что «рыбы хоть и глупые, но их все равно жалко».
Хотела ли Елизавета Моисеевна Камионская, моя бабушка, того же – чтобы я ее не забывала, любила? Наверняка. Она-то меня любила. Но в моих воспоминаниях она только изредка – глава большой семьи, устраивающая судьбы своих сестер и братьев, раскиданных по стране, и соединяющая их под своим крылом, изумительная кулинарка, ухитрявшаяся накормить буквально двумя рыбами подведомственные народы и принять гостей по высшему разряду. Чаще я ее помню старой, вздорной и сильно осложняющей жизнь моей маме. Наверное, это были признаки деменции, которые не умели распознать, но мне казалось, она просто специально изводит мою маму, которая за ней самоотверженно ухаживала и даже никогда по вечерам не ходила в гости (потому что бабушка на это всегда реагировала сердечными приступами).
И вот кокошник. Он сопровождал мое совместное с двоюродной сестрой Аллой детство и был самым желанным атрибутом любого праздника. Где-то хранится старая фотография, где Аллочка улыбается в этом кокошнике, а я жду рядом своей очереди его поносить. Моя дочь лет до 10 тоже высоко ценила его свойства преображать пространство и, забираясь на верхнюю ступеньку стремянки, чувствовать себя в нем царицей мира. Даже Лизочке немного его досталось, правда, в уже сильно усеченном и потрепанном виде, без кружева и с прореженными жемчугами.
На нашу долю, мою и моей дочери, к счастью, не выпало такой жестокой проверки на прочность, которая, казалось, была положена женщинам нашей семьи. Тем не менее кокошник, сохраненный в целости и полном сиянии во всех катастрофах XX века, в наше мирное время просто исчез. Где он, никто не знает.
Юный человек, начинающий себя осознавать, уверен в своей уникальности. Человек поживший и получивший разнообразный опыт – овладевает искусством вставать в строй, то есть осознавать свою принадлежность к роду. Правда, к этому моменту, к сожалению, многие существенные детали теряются в тумане времен.
Что мне досталось от бабушки, кроме кокошника и обрывочных воспоминаний о нашей жизни в деревянном доме, где бабушка с дедом занимали большую комнату, в моих воспоминаниях всегда залитую зимним солнцем, где я любила проводить время, особенно когда никого не было дома?
Бабушка была красавица, я, разумеется, поняла это уже тогда, когда она стала старой, а я чуть-чуть поумнела и научилась видеть что-то вокруг себя. Моя дочь очень похожа на нее и не очень похожа на меня, потому что вся эта тонкая красота досталась моей матери и моей дочери, ловко меня обойдя.