Дочки-матери, или Во что играют большие девочки (Сборник)

Сохраняю авторскую орфографию. Меня трогает это обозначение месяца римской цифрой, как, впрочем, трогает теперь и любой текст, написанный от руки. В Мозжинку мы с бабушкой ездили как к себе на дачу: половина дома в этом академическом поселке принадлежала одинокой бабушкиной подруге, дочке знаменитого биолога И. И. Шмальгаузена, другая половина – его сыну с женой и дочкой моих лет. Бабушка и ее подруга работали в одной лаборатории в НИИ эмбриологии. Вспоминая детство, я всегда с нежностью представляю себе и зимнюю, и летнюю Мозжинку и со смутным стеснением – московскую квартиру в пятиэтажке на юго-западе, в которой я жила с мамой. С девяти лет я ездила одна на автобусе в школу на другом конце Ленинского проспекта и обратно. Возвращаясь домой, я подогревала обед, любимым сочетанием вкусов был куриный бульон вприкуску с ротфронтовским соевым батончиком. В Москве, в бесконтрольном быту с матерью-одиночкой, я менялась и взрослела. На даче было вечное детство под неотступным присмотром бабушки, понуждавшей меня зимой чуть свет уходить в лес на лыжах, летом – купаться в речке. Бесконечно читать мы любили обе. Вечерами в столовой, где из часов выскакивала кукушка, домочадцы дулись в карты, болели за фигуристов и следили за перипетиями четырех танкистов и собаки.

Обеих вместе – маму и бабушку – я видела в основном на днях рождения, впрочем, помню их в нашей хрущевке: две головы в табачном дыму, склоненные над листами со столбцами цифр и именами заимодавцев, много лет они пытались расплатиться с денежными долгами. Эта картина повторялась довольно часто, пока однажды не наступил день отдачи последнего долга. Помню общее ликование в этот день.

От каждой из них мне досталось, говоря языком бабушкиной профессии, по хромосоме: от Галины Михайловны – тяга к ученому труду, от Веры Михайловны – любовь к поэзии, импровизации. Мама была авантюристом, хиппи, читательницей стихов, которые она во множестве помнила наизусть. Дитя эвакуационного голода и воин брежневской нищеты, мать до цыганщины в одежде и быту обожала блеск и экзотику. Однажды она пришла за мной в детский сад в зеленых широко расклешенных брюках, помню свое замешательство: она одна была такая среди взрослых.

Машенька, солнышко мое! Это первое письмо, которое я пишу после рождения Алеши (мне даже имя уже нравится), и хотя уже поздравила тебя по телефону с этим главным в нашей жизни событием (в твоей, твоей мамы и бабушки жизни и, наверно, в жизни Карлоса тоже), делаю это письменно.

Карлос, как и бабушка, был биологом, он преподавал биологию в школе. В отличие от Галины Михайловны, занимавшейся рыбами, Карлос изучал растения. Бабушка плохо знала видимый живой мир, ее ум увлекали стеклянные пластинки под микроскопом. Но иногда она брала меня с собой в институт, и тогда мы спускались в подвальное темное, влажное и пахучее помещение со множеством аквариумов.

В прогулках по пиренейским перелескам Карлос без устали называл мне местные и латинские названия цветов, деревьев и кустарников. Увы, в голове у меня оставались одни названия вне привязанности к именуемым объектам. В этом я походила на маму – выдумщицу и болтушку ради красного словца. Так, в моем детстве мама охотно при мне сообщала полузнакомым людям, что «есть только три гениальных поэта: Пушкин, Гумилев и моя дочь».

До чего же я счастлива, что дожила до этого, и надеюсь скоро увидеть вас и расцеловать все пальчики на ножках моего правнука!

Бабушку воспитывала тетя: ее родители рано умерли. Мария Абрамовна Забелинская была акушеркой. Она рассталась со своим мужем по политическим соображениям: тот был эсером. Саму бабушку во время войны бросил мой дедушка, а мою маму бросил мой отец. Я с юности мечтала о том, чтобы нарушить семейную традицию, согласно которой одинокая женщина воспитывает дочку, – родить мальчика.