Дочки-матери, или Во что играют большие девочки (Сборник)

Если наши маленькие мамы и папы были живы, целы, здоровы – всем этого было достаточно. А в каком они настроении, одиноко ли им, страшно ли им, стыдно или непонятно, – понимать это в семьях ни у кого почти не хватало сил.

Потом, они были юными, и страна говорила с ними с позиции стыда и страха, но никогда – уважения и поддержки. С ними никто не говорил о сложном и важном, о любви и смерти, с ними не говорили вообще. Оказалось, невозможно работать с семейными сценариями того времени, не погружаясь в политику, историю, географию, экономику послевоенных лет.

И у нас, их детей, всегда есть вопросы: почему родители такие? Почему они так безжалостны ко мне? Почему они так беспощадны к себе? Как хочется наладить что-то в общении с ними…

Порой важно взглянуть на наших родителей глазами взрослых людей. И понять тот язык, на котором наши родители говорят нам о своей любви.

Поняв их, мы лучше понимаем, какие мы, почему такие и отчего мы счастливы или несчастливы.

Почему нам так мало знакомы умение постоять за себя, ощущение собственной ценности, беззаботность, отдых, хорошая самооценка, почему у нас порой такие сложные отношения со своим телом, со своим успехом, с деньгами, с одиночеством, с близостью.

Наши дети, рожденные в 90-х, свободны. Их растили мы, слишком много знающие о боли и одиночестве, мы, которым в детстве говорили «ты же взрослый». Мы разрешаем своим детям быть невзрослыми.

Иногда удается смириться с тем, что и наши родители бывают невзрослыми. Иногда кажется, что они всегда, всю свою жизнь боятся только одного: что их будут ругать.

2. Кукла

Работая в своих группах с темой отношений с родителями, я работаю с огромным количеством боли. Непрожитой, неназванной, неосознанной и невыплаканной. И боль эта начинается в 20-х годах XX века.

Иногда мне кажется, что сквозь меня, как в фильмах про войну, проходят огромные темные эшелоны людей, погибших от репрессий.

Я стараюсь не чувствовать весь объем их горя и боли – он стоит за их спиной огромным космосом, и тогда мне хочется выть, а не плакать. Точнее и правильнее было бы назвать эту тему «Прерванное горе» – погибших на войне оплакали, а раскулаченных и репрессированных нет.

Как выть по своему уведенному мужу, если и тебя за этот вой уведут? С кем тогда останутся твои дети? Окаменевшие женщины с намертво сжатыми губами, огромная территория женщин, у которых только что безумная, больная страна-убийца забрала мужчин, – и спустя время начавшаяся война забрала оставшихся.

Я уверена, что массовое истребление нации в годы репрессий должно быть названо словом «геноцид» и никак иначе. В XXI веке в центре Москвы мне приходится работать с последствиями 30-х годов XX века. Будничность рассказов об этом сбивает с ног. Участники моих групп в массе своей не осознают, как и в чем пострадали их семьи в тот период. Мы заходим в тему через маленькую дверь, через семейную историю, и за этой дверкой стоит черный мерзлый ад.

…Несколько комнат в большой деревенской избе или в городской квартире, пахнет пирогами, которые печет хозяйка, тепло и топится печка, прабабушка и прадедушка еще молоды и только поженились, они комсомольцы: он в фуражке, она с красными гвоздиками. На этих старых фотографиях у молодой женщины накрашены губы: хочется быть красивой всегда, даже если жизнь бедна.

У них рождается первенец, потом дочка.

Проходит два года – и дом выморожен, стены ободраны, с них сорваны семейные фотографии, валяется сломанная кукла, по комнатам ходят чужие люди в сапогах, никто не воет, не плачет, не сопротивляется, все ушли молча, уехали на грузовиках, подводах, в эшелонах, просто отдали свое. «А потом прадеда забрали, нашу семью сослали в Казахстан, прабабушка была беременной, моя бабушка родилась там, а мама потом на Севере», – буднично говорит молодая женщина почти век спустя.

Запрос, с которым она приходит в группу, – сколько бы она ни сделала, ей все мало, она не может ни заснуть, ни отдохнуть, ни «полюбить себя». В семье почти нет мужчин, но есть дети и мама, которую нужно опекать. Как бы много ни зарабатывала моя клиентка, никогда нет денег, все куда-то отдается и раздается, и невозможно, никак невозможно купить себе яркое новое платье: почему-то нельзя. И духи нельзя, лучше детям на кружок, и выспаться нельзя, отчего-то страшно спать сколько хочешь.

Никто из группы не спрашивает, куда прадеда забрали. Все знают, это так просто – пришли и забрали. Увели. Чужие, безымянные, никогда не виданные, какие-то нереальные, выморочные люди из темного мира навсегда увели под руки родного, живого, прокуренного, бородатого, веселого, тогда еще молодого прадеда Илью, а потом в эти комнаты вселились соседи: увидели в окно, как дочка играет с новой куклой, и донесли: японский шпион папа этой девочки, иначе откуда кукла?

На допросах следователи многим показывали доносы. За подписью друзей, соседей, коллег, товарищей по работе. Те, кто выжил, сходили с ума и от этого тоже.