Дохлый таксидермист

Впрочем, вы не обязаны меня ждать. Вот здесь у меня сердечное — ну, вдруг вы решите продолжить свою замечательную традицию — а вон там другие сильнодействующие препараты. Где-то в столе была веревка, можете повеситься, если хотите. Обещаю, если вы решите вопрос сами, никто не узнает, что вы были заказчиком. Я даже могу обставить все как убийство. Как пожелаете.

Нет, Феликс Эдмундович.

Я знаю, что вы виновны.

Я впервые подумал об этом, когда вы лежали в больнице. То самое неудачное покушение само по себе наводило на определенные мысли, так еще и в тот день мы заговорили о революционном терроре. Вы даже, кажется, сами предложили такой мотив. Я знаю, что вам не очень нравится то, что наш мир крутится вокруг старого мира — и опыт революций у вас уже есть.

Ну что вы. Не стоит так на меня смотреть. Я вас хорошо изучил. Да, мы никогда об этом не говорили, но ваше мнение по этим вопросам и без того понятно. Не знаю только, представляете ли вы, как это — понимать, что единственный человек, с которым можно просто поговорить…

Не шевелитесь. Вы думаете, я не выстрелю? Зря.

Итак. У вас был мотив, и еще была прекрасная возможность получать информацию из первых рук и даже влиять на расследование, подбрасывая мне идеи. Идея про таксидермиста-сектанта — ваша, идея про Воробьева — ваша, охота за Евгением Петровым тоже началась после того, как я рассказал вам, что он может быть свидетелем. Странное совпадение, правда?..

Ах, только не надо рассказывать мне про алиби и улики. Я предложил вам таблетки вовсе не потому, что мне нечем доказывать вашу вину.

Просто это единственное, что я могу для вас сделать.

Глава 21

29.08.1942.

Москва, квартира в ведомственном доме НКВД СССР на ул. Петровка.

Ганс Густав Адольф Гросс.

Время тянулось медленно. Я сидел у себя в квартире и ждал новостей от реутовского участкового, чтобы приступить к следующей части плана.

Неопределенность насчет Ильфа и Петрова ужасно нервировала — как и насчет Дзержинского, которого я запер в лаборатории, сопроводив это предложением покончить с собой. Разумеется, я не собирался на самом деле давать ему время до шести вечера — только три или четыре часа. И даже так я все равно рисковал: мало ли кто захочет заглянуть ко мне в кабинет, а оттуда уже можно услышать все, что происходит в лаборатории. Ну и что, что суббота, преступность себе выходных не устраивает, так что ко мне может принести кого угодно. Да хоть бы и того же Брусникина с очередным неопознанным трупом — и что, если он обнаружит у меня мертвого Дзержинского? А если живого и изрядно взбешенного тем, что я держал его под прицелом и угрожал?..

Виновного?

Невиновного?

Железный Феликс клялся, что невиновен, но что стоят клятвы под дулом пистолета? Уж я-то навидался разнообразных уголовников, наслушался, что они рассказывают, что в Австрии, что в Черновицах, что в Москве.

И все же в мыслях я постоянно возвращался к утренним событиям: Дзержинский у меня за столом, и вместо огня испанской инквизиции в его глазах непонимание и растерянность.

И тусклый отблеск моего табельного пистолета, конечно же.

«Вы ошиблись».

«Я не верю, что у вас может быть что-нибудь на меня».

«Я невиновен».

Сначала я пытался отвлечься, читал газеты, потом по десятому разу перепроверял записи в блокноте, а последний час просто ходил по квартире туда-сюда и мрачно прикидывал, не мог ли я промахнуться с Дзержинским, и не следовало ли выбрать вместо него Васильченко. Они ведь оба вели себя подозрительно — и Дзержинский, и Вася — так что я мог просто пригласить Железного Феликса сюда, налить ему коньяка, рассказать, что унылые уши моего вечно недовольного помощника слишком подозрительно торчат из этого дела, и попросить совета.

Но я еще с прошлой жизни привык верить в худшее — примерно с того момента, как мой сын Отто Гросс сошелся с Фрейдом и Юнгом, проникся идеями анархизма, подсел на опиум и принялся проповедовать полигамию. А что может быть хуже, чем заподозрить, что единственный человек, которому ты доверяешь и которого можешь назвать своим другом — убийца? Конечно, «маньяк» в помощниках это тоже не подарок, но я отмел этот вариант из-за того, что ни один вменяемый заказчик Васильченко не наймет. Лучшее, что ему можно поручить, это дело о краже велосипедов.

А что, если нет?..

Запасной план на случай ошибки у меня тоже был, и в качестве одного из основных пунктов там фигурировало «извиниться перед Дзержинским с безопасного расстояния». Я вспоминал его глаза — больные глаза инквизитора, обвиненного в пособничестве дьяволу — и думал, что просить прощения, наверно, придется из Германии или Австралии. И это еще в лучшем случае.

В худшем для этого мне придется стреляться.

Телефон зазвонил в одиннадцатом часу. Я был на кухне — решил сварить кофе. Точнее, растворить, варить настроения не было. Наверно, следовало сделать это раньше, потому, что, судя по моим ощущениям, участковый как раз этого и ждал.