Доктор Гарин

Лёжа в обнимку с горячим валуном, уставший за день Гарин засыпал как убитый, и спал глубоко, без сновидений, wie ein Stein[56], как говаривали студенты во времена его берлинской учебы. Сумасшедшая жизнь у чернышей заставила его вспомнить ещё кое-что из времён студенчества. На втором курсе преподаватель общей хирургии впервые пригласил студентов-медиков “на купол” – в операционную, специально оборудованную прозрачным круглым потолком для наблюдения сверху за операциями. В тот день оперировали пациента с проникающим ранением в брюшную полость, крови и кала было много, некоторых студентов стало мутить. Тогда преподаватель, стоящий рядом, дал совет:

– Смотрите на руки хирурга, фокусируйтесь только на работе рук. И тошнота пройдёт.

Самого Гарина тогда не мутило, но другим это помогло. Теперь же Гарин вспомнил слова преподавателя. В уродливом, зловеще-безумном мире, где его угораздило оказаться, нужно было на чём-то сфокусироваться, чтобы не сойти с ума и не впасть в отчаяние. И он сфокусировался на собственных руках, лечащих заключённых. Безусловно, он ещё и молился, иногда даже вслух, но молитва помогала недолго, а молиться непрерывно было невозможно. Когда же он смотрел на свои руки, обрабатывающие язвы, зашивающие раны, накладывающие повязки, внешний уродливый мир исчезал. Часто рядом с его руками были ещё одни – маленькие, проворные, покрытые белым волосом.

– В четыре руки играют пермяки, – повторял Гарин.

Альбина фыркала и непонимающе пыхтела шерстяным носиком.

Октябрь начался с оттепели. Морозы ушли, уступив место холодным проливным дождям. К счастью, минувшее лето да и август с сентябрём оказались относительно сухими. Цех иногда слегка подтопляло, под ногами у сидящих со своими деревяшками хлюпала вспучившаяся болотная жижа. Но через пару дней трясина оседала. В октябре же хляби небесные прорвались над Барабинским болотом. В цеху вода поднялась, валенки зэкам снова пришлось поменять на боты. Но и боты не спасали – их заливало. Заключённые перемещались, хлюпая чёрной жижей, волоча на себе комья грязи.

От проливных дождей в цеху стало сумрачно, люди впали в оцепенение, сидели за столами, поджимая ноги и вяло шлифуя деревяшки. Оранжевый свет керосиновых ламп освещал осунувшиеся, исхудавшие лица.

Гарин отсиживался у себя в “кабинете”, пол которого, как и пол в бараке, был повыше и не подтоплялся. Впавшие в оцепенение позабыли про болезни и тупо шлифовали свои деревяшки. У Гарина выдались относительно свободными несколько дней, и помимо ежедневной самотерапии, сводящейся к перебиранию и аккуратному раскладыванию инструментов, лечебных средств и лекарств, он занялся рассматриванием беловороньей книги. Листая мягкие, потемневшие от времени страницы из телячьей кожи, он разглядывал рисунки, пытаясь понять суть. В книге не было ни одной буквы или слова, лишь попадались странные значки, что-то вроде пиктограмм. Расшифровать их было невозможно. Сами рисунки были исполнены мастерски, примитивизм в них сочетался с тонкой проработкой, что напоминало азиатскую или арабскую книжную миниатюру. Книга посвящалась Белому Ворону – божеству, которому поклонялись люди, одетые как охотники, хотя на них были не только звериные шкуры, но и штаны и что-то вроде невысоких кожаных сапог с завязками и круглые шапки. Большинство людей были бородатыми мужчинами с луками, стрелами, копьями и ножами. Но встречались и женщины с детьми. Они изображались голыми. В книге повторялся несколько раз один ритуал: ворону подносили какие-то дары, сокровища, кланялись, образуя круг, и одну из женщин наряжали белой вороной и пускали ей кровь. Ворон уносил дары, касался клювом крови, затем совершал полёт, переворачиваясь, умножая свои белые крылья, словно серафим, и указывал места скопления зверей, птиц и рыб. Так же указывал на водоёмы и огонь, на горы и пути в горах. Ворону поклонялись и просили. Несколько страниц последовательно изображали голого бородатого человека, совершающего подношение ворону; человек рисовал на земле круг, вписывал в него равносторонний треугольник, клал в один угол подношение, в другой лил кровь женщины, наряженной белой вороной, затем становился в свободный угол. Ворон садился в центр круга, забирал подношение, пил кровь и показывал просящему путь в горах к пещере.

Книга завораживала своей архаической чистотой и мастерством исполнения рисунков. Страницы были мягкими, шелковистыми, их было приятно трогать и перелистывать. Сам образ белого ворона очаровывал Гарина. Пропорции птицы были смещены: голова маленькая, одна лапа больше другой, крылья большие, подробно прорисованные, в момент “преображения” они множились, раскрываясь веером. Ворон прорисовывался чем-то белым, что не потемнело, как сами страницы, маленькие глаза его были розовыми, а когти – чёрными. В этом вороне не было ничего привычно угрожающе вороньего, зловещего, хотя клюв его слегка загибался на конце, а когти были длинными и острыми. Сидя на колоде в своём кабинете и рассматривая книгу, Гарин всё больше и больше верил ей.