Доктор Гарин

“Это не просто картинки. Они поклонялись этому ворону, потому что он был на самом деле. И он помогал им в их жизни, на охоте, в поисках дичи, водоёмов и огня”.

Там был и погребальный сюжет с участием белого ворона, которому тоже что-то дарили.

Гарин положил книгу на подстолье рядом с инструментами, мешочком с жемчужиной и лекарствами и каждый день брал в руки, перелистывал, гладил страницы, разглядывал красавца ворона и поклоняющихся ему людей.

Дожди перестали, снова похолодало и подморозило. Выпал первый снег. Справляя утром нужду на решётке, Гарин наблюдал падение снежинок. Кочки выбеливались, а тёмная болотная вода бесследно глотала снежные хлопья. Местами она подмёрзла, и белое стало робко проступать на ещё невидимом льду.

“Болото глотает. Не только людей…”

Рядом раздался знакомый спокойный голос:

Октябрьский снег первоначальный
В тиши покинутых садов…
Как листья жёлтые печальны
На раннем саване снегов!

Дивясь немых аллей безлюдью,

На тёмном зеркале пруда
Как режет лебедь белой грудью
Стекло предутреннего льда!

Гарин обернулся. Сзади слева с приспущенными ватными штанами на своей ячейке сидел филолог Антон. Его лицо осунулось за эти месяцы, обросло клочковатой седой бородой, седые волосы отросли ещё длиннее, спутались грязными сосульками. Но глаза за стёклами очков были по-прежнему невозмутимы. То, что он продекламировал, было так неуместно, что Гарин со вздохом раздражения отвернулся. Вокруг сидели, испражняясь, измученные бессмысленной работой и чудовищной лагерной жизнью люди; страдающие поносом еле держались на загаженных бревнах. Филолог раздражал доктора. Гарин давно уже перестал отвечать на реплики соседа по нарам. В стоицизме и спокойствии доцента было что-то невыносимое. Засыпая после тяжёлого дня с горячим, прижатым к животу булыжником, Гарин неизменно сталкивался со взглядом Антона. Эти серо-сине-белёсые, мутновато-прозрачные, всегда неподвижные глаза в чём-то укоряли, над чем-то посмеивались, о чём-то мучительно напоминали.

– Ecce homo, – словно говорили они Гарину.

“Я знаю!” – хотелось выкрикнуть доктору, но он просто смыкал веки и засыпал.

Мороз внёс коррективы: обросшие грязью боты опять сменили на валенки. У чернышей стало что-то происходить. Они засуетились, активизировались и выглядели возбуждёнными. Цех пополнился новыми пленниками. Теперь их сажали за разные столы, без разбора, не обращая внимания на национальность. Бригады уплотнились. За каждым столом теперь теснились двенадцать, а то и шестнадцать заключённых. Малейшее недовольство каралось ударами молотков. Вместо двух надсмотрщиков между столами заходили шестеро и били нещадно. Больных у Гарина прибавилось – вдруг началась дизентерия, которой чудесным образом удалось избежать в летнюю жару. Гарин лечил её тем, что было, экономя, давая антибиотики малыми дозами и разводя в воде живородящий сорбент. Десяти стало очень плохо, их рвало и несло, они были не в силах доползти до решётчатой уборной, Гарин использовал любые пластиковые ёмкости, захваченные чернышами, поносом и рвотой провонял весь барак. На запахи черныши не реагировали, но терпеть больных долго не стали. Ночью их выволокли и затолкали в болото.

У Гарина опустились руки. Он устроил Альбине истерику, тряся бородой и топая ногами, заявив, что не будет больше лечить. Но чернышам, похоже было не до Гарина. Альбина и надсмотрщики истерику и угрозы доктора пропустили мимо шерстяных ушей. Альбина стала запирать его по утрам в кабинете и отпирала вечером, приходя с двойной порцией еды. От него перестали требовать чистить столы. Сквозь щелястые стены он слышал рёв надсмотрщиков в цеху, удары киянок и стоны зэков. Там кипела работа. Выйдя через три дня в цех, он увидел много новичков. За знакомым русским столом остались только Антон, Павел и Витька, остальные пропали, вместо них сидели китайцы и казахи. Гарин заметил, что напильников и наждачной бумаги не было на столах, остались только пилки и стамески. Заготовки резали и сдавали, не шлифуя.

“Что-то новое. Может, у них теперь отдельные шлифовальные цеха?”