Доктор, который любил паровозики. Воспоминания о Николае Александровиче Бернштейне

Конечно. Вначале я из Москвы репортажи о футболе все Синявского [Синявский В. С.] ловил, а потом однажды услышал шум и потом голос какой-то. Дело в том, что в Ташкенте глушилки плохо работали, я это потом узнал. Так вот, это было 18 апреля 1951 года – 30-летие Кронштадтского восстания. И по Би-би-си рассказали хронику Кронштадтского восстания, потом они обсуждали, кто хуже, Ленин или Сталин. Я, когда это все услышал, рассказал родителям, они мне сказали: «Слушать слушай, но никому никогда ничего такого не говори». А на Физтехе когда я уже учился, то состоялся Фестиваль молодежи и студентов (мы пижонили, ходили, я две фразы выучил по-французски, а общались на ломаном английском). Меня больше всего поразила в парке Горького выставка абстракционистов, три огромных павильона, к тому же я сам рисовал и был образован в духе классического искусства и в рисовании, и в музыке. Скрябина я любил играть на фортепиано. Но это все было в Ташкенте, а в Москве я был настроен на Физтех. И вот на Физтехе я всегда чьи-то конспекты списывал и никогда ни Ленина, ни Сталина не читал, а на третьем курсе философ наш мне сказал: «Я вам очень советую почитать „Материализм и эмпириокритицизм“» Ленина. Я думаю: «Если человек такой умный советует, дай-ка я его прочту». Прочел и прибежал в группу. Говорю: «Да он же физики не знает. Как он может критиковать, Ленин? Он сводит политические счеты со своими врагами, а все остальное – туфта». И я этого не скрывал. И еще я одну ошибку допустил. В духе фестиваля я под Новый год пришел в общежитие, пошел в город, купил красок, гуаши, кисти, ватманской бумаги. И говорю: «Ребята, давайте сделаем праздник. Вы видели выставку абстракционистов?» Я понял, что можно с натуры рисовать как есть (я параллельно фотографией увлекался, поэтому меня натура сама чисто конструктивно интересовала как построение), но чувство цвета, линии – все шло по-другому в абстрактном искусстве. Я тогда на этом фестивале впервые понял, что за этим тоже есть что-то, своя музыка. Тогда сплошь был абстракционизм, был квазиреализм. Это были иностранные художники, студенты разных стран. Я ребят уговорил, и мы эти плакаты разрисовали, каждый в своем духе, и устроили выставку. После этого меня начали выжимать не жестко. Экзамены не разрешили мне сдавать. Там были такие люди – партбюро еще долго существовало – и в 1970‐х, и в 1980‐х годах. И мне кто-то посоветовал: «Возьми академку, и все». Я тогда не сдал квантовую механику, и это даже было хорошо, потому что у нас лекции читал по квантовой механике Аллилуев Сережа, родственник Аллилуевых[149]. Я ему в конце лета досдавал все в Доме на набережной[150], в квартире Аллилуевых. Оказаться внутри этой квартиры тоже было очень интересно. И год я проработал в Долгопрудном. Там рядом с Физтехом есть ЦАО – Центральная обсерватория, работал на радиолокаторе, зря времени не терял. Спаял им накопитель. Была программа изучения того, как турбулентность в атмосфере возникает при смене погоды. Лабораторией руководил Горелик, сын того Горелика [Горелик Г. С.], который на Физтехе лекции читал, классика. Я с Андреем Гореликом подружился, это было здорово, потому что я создал прибор сверхслабых сигналов, отладил его. На этом приборе изучали термики атмосферные. А к Гельфанду я вот как попал. В НИИ-17 была кафедра СВЧ, мы сначала на Физтехе всякие режимы, волноводы, резонансы изучали, а в «ящике» завлабораторией сказал: «Ищите себе темы, кому что понравится. От себя могу добавить: в последнем журнале „Радиотехника“ опубликована моя обзорная статья, и там сформулированы некоторые нерешенные задачи. Посмотрите, может, кому-нибудь захочется решить какие-нибудь задачи». Я прочел статью и сказал: «Я беру». Оказалось, я был, конечно, смельчаком, потому что хотя и полтора года давали на диплом, но я взялся за эти уравнения, нелинейные дифференциальные уравнения Ландау и Лившица для теории магнитных сред, и должен был найти решения для этих уравнений. Приближенные решения строились, но мне показалось, что можно точные решения построить. Я взялся и в Ленинке засел. Стал читать разные курсы по дифференциальным уравнениям. Не получалось. Отец вокруг меня бегал, волновался. У него был друг – академик Миллионщиков. Я встречался с Миллионщиковым, он сказал: «Нет, у нас ребята не умеют решать такие уравнения». И тут мне нужно было на Физтех зачем-то поехать, а в электричке ехал рядом Лидский Виктор Борисович, завкафедрой математики, ученик Гантмахера. Известна теория матриц Гантмахера. Мы разговорились с Виктором Борисовичем, и я рассказал про уравнения и сказал: «Не получается». Он говорит: «Ну, покажи мне». Я показал, а он говорит: «Через неделю приезжай, я тебе объясню, как это сделать». Я через неделю приезжаю, а он говорит: «Не знаю». Я еще через неделю звоню, он говорит: «Не знаю». И вдруг я сидел в Ленинке, статью на французском языке читал и понял, что там нужно было преобразования сделать, поверхности всякие надо было сделать, и я впервые для себя и для Лидского нашел ту группу преобразований, которые линеаризуют эти уравнения. Поехал к Лидскому, рассказал, он был очень доволен. И когда я пришел к Гельфанду, он говорит: «А кто у вас математику вел?» Я говорю: «Лидский Виктор Борисович». Он подошел к телефону, снял трубку. Позвонил Лидскому и спрашивает: «Вить, ты знаешь такого? Лентяй? – А я Лидскому плохо сдал дополнительные главы матфизики. – Но скучный ты этот курс читал, наверное, ему не понравилось». А Лидский начал рассказывать, как я решил эту задачу, и Гельфанд сказал: «Такие лентяи чего-то стоят, такие лентяи мне нужны».